Ученые весьма редко знают, что именно они делают
в процессе своих собственных исследований.Пол Фейерабенд. Против метода
Процесс научного творчества имеет одну характерную черту, которую иначе, как парадоксальною, не назовешь. Нередко мы, надеясь продвинуться по пути неведомого, пытаясь узнать, открыть, описать что-то новое, часто оказываемся крайне мало сведущи в областях, которые считаем либо давно освоенными, либо недостойными нашего внимания, но которые имеют свойства преподносить, как бы в отместку за невнимание к ним, неожиданные сюрпризы, грозящие свести на нет очень многие результаты наших познавательных усилий. То, что еще недавно казалось ясным и прозрачным, может при определенных условиях обрести такой вид, будто погрузилось в густой туман. Чаще всего это касается сфер глубинных мировоззренческих и методологических оснований социогуманитарных дисциплин.
Ни для кого не секрет, что «симфонической личности» российского социологического сообщества, некогда пребывавшая в состоянии горделивой самоуверенности, ныне склонна к самоуничижительным сетованиям на свое пребывание в тупике системного кризиса.1 Этатизм с превышающей в нем все допустимые пределы дозой сервилизма, с готовностью во что бы то ни стало соответствовать запросам вышестоящей суверенной бюрократии уже успели погубить во многих из отечественных социологов истинных ученых. Пребывание их профессионального сознания в плену превратных, ложных форм целевой детерминации, стойкая привычка ориентироваться не на абсолютные императивы, а на относительные (в наших условиях весьма сомнительные в этическом отношении) корпоративно-клановые интересы властных элит, столь серьезно деформировало внутренние ценностные структуры профессиональных «я» у немалого числа российских социологов, что даже простой акт признания этих деформаций становится для многих из них почти нравственным подвигом.
У нас, к сожалению, не принято рассматривать профессиональное существование социологического цеха в его связях с принципами и закономерностями общественно-духовной жизни. Между тем, эта жизнь течет так вяло, а ее пульс столь слабо прощупывается, что тяжелому року, преследующему отечественную социологию, ничего не стоило лишить социологическое сознание как действенных средств духовно-нравственной дезинфекции, так и опыта ее проведения, сделать его «разорванным» и «несчастным», отнять у него высшие запросы и погрузить в духовную дремоту. Этот дефицит духовного потенциала в одной из ведущих социогуманитарных дисциплин отнюдь не безобиден и влечет за собой самые тяжелые последствия в первую очередь для нее самой. Недавняя история социогуманитарного знания в советско-российском мире знает целый ряд сокрушительных поражений, когда обрушивались сразу по нескольку вавилонских башен, имевших ВАКовские атрибуты, долгие годы возводившихся их строителями с университетскими дипломами, учеными степенями, академическими званиями и прочими официальными знаками отличия. Рухнули история КПСС и политэкономия социализма, исторический и диалектический материализмы, научный коммунизм и научный атеизм, марксистско-ленинская этика и эстетика. А это означает, что они были не плодоносными ветвями живого древа науки, а сухими, бесплодными сучьями, обломившимися под напором ветра перемен и бесславно закончившими свой путь.
Та же участь неминуемой гибели, казалось, должна была постичь и марксистскую социологию, но та сумела извернуться и, подобно кошке, сброшенной с высоты, избежала гибели, упав на четыре лапы - эмпиризм, редукционизм, прагматизм и сервилизм. И в этом своем виде, поменяв прежнюю, марксистскую окраску на менее одиозную, она теперь ковыляет, вполне живая, хотя и не блещущая творческой плодовитостью. Это поражение даже пошло ей на пользу: она обрела привычку к периодически настигающим ее «конфузиям», выработала способность не принимать близко к сердцу ни их, ни общую убогость своего духовно-интеллектуального облика, ни критические нападки других гуманитариев, ни не поддающуюся изменениям поверхностность своих текстов, имитирующих научность, часто очень похожую на «научность» почившего научного коммунизма. Этому во многом способствуют и общий дух российской реальности, внутри которой пребывают социологи, и особенности нашего социально-ментального пространства с тремя доминирующими в нем примечательными субъектами, задающими всему тон - с авторитарно-репрессивной машиной политической власти, с полуглухим, полунемым, косноязычным массовым обществом, невнятно позиционирующим свои ценностные пристрастия и никак не тянущим на то, чтобы называться гражданским обществом, и, наконец, с мелкими конгломерациями интеллектуалов, «пучкующихся» в различные малые, формальные и неформальные, сообщества. Социолог может отождествлять свою профессиональную позицию с позицией любого из этих социальных субъектов. В первом случае он вынужден обслуживать власть и властную идеологию. Во втором он пытается говорить за тех, кто хотел бы, но не может выразить в должной форме особенности своего ограниченного, а то и просто убогого мироотношения. А в третьем он демонстрирует склонность к свободной интеллектуальной эксцентрике, к всевозможным играм в социологический бисер, позволяющим с некоторой долей высокомерия пренебрегать задачами по укрощению строптивой социальной реальности, а также игнорировать социальные заказы, исходящие от государства и общества. При этом самым печальным оказывается то, что ни одна из этих позиций не защищает социологическое сознание от ощущений того, что всё, чем оно занимается, есть явное «не то». Даже третья позиция, дающая, казалось бы, несомненную творческую свободу, выглядит, в конечном счете, не столь уж завидной. Как когда-то такие яркие литературные герои русской классики, как Онегин, Печорин, Ставрогин и другие баловни судьбы, щедро наделенные умом, богатством, красотой, не смогли достойно воспользоваться свободой и своими талантами, придя к печальным финалам, так и современный рафинированный интеллектуализм отчего-то не приносит должных творческих плодов на российском социологическом поприще, не выводит социологическую науку из состояния того перманентного неблагополучия, в котором она застряла с советских времен и в котором пребывает по сей день.
Мир социологических знаний, внутри которого живут и трудятся социологи, представляет собой систему интеллектуальной субкультуры, нечто вроде института по производству смыслов определенного типа с характерной эпистемологией и аксиологией. Этот институт обладает относительной самостоятельностью, способностью к регенерации и приумножению как своих семантических элементов, так и собственных социально-организационных структур. У него своя логика существования, своя динамика развития, свои жизненные циклы, в том числе поколенческие. В нем сравнительная закрытость сочетается с открытостью, которые позволяют ему осуществлять процедуры выборочных контекстуализаций производимых смыслов в те или иные значимые для него социокультурные системы.
Для профессионального социолога, посвятившего свою жизнь научным исследованиям, социология - не просто одна из наук в ряду ее прочих социогуманитарных сестер. Ее положение оказывается для него не только приоритетным, но и совершенно исключительным, соответствующим статусу особой личной, жизненной ценности, приоритетному положению экзистенциала, вокруг которого вращаются жизнь и судьба творческой личности.
Всё это, казалось бы, выглядит очевидным. Вместе с тем, это не совсем так, поскольку на деле оказывается что мы, социологи, совсем не склонны пользоваться своими способностями к экзистенциальной рефлексии применительно к собственной науке и непростительно редко выказываем готовность размышлять о ней с помощью экзистенциальных категорий. Рефлексии такого рода, за редкими исключениями, никогда не были сильной стороной ни западных, ни советско-российских социологов. Если говорить о последних, то их равнодушие к экзистенциальному восприятию своей науки проистекает еще и из общей истощенности и выхолощенности советско-российской духовной почвы, из катастрофически низкого уровня духовности нации, ставшего ее уделом.
В значительной степени усилиями самих социологов дискурсивные пространства их науки оказались возделаны таким образом, как если бы нарочно предназначались для того, чтобы уводить всех и каждого как можно дальше от экзистенциальных проблем. Между тем, ученый-гуманитарий, каковым, без сомнения, является социолог, по определению обязан задаваться «последними», «предельными» вопросами о высшем предназначении своей науки, о высших смыслах своего служения ей и о своей ответственностью за ее состояние, ошибки и провалы. Он должен испытывать потребность в поиске ответов на эти вопросы, и такая потребность должна быть заложена в структуре его духовно-практического существования как ученого. Однако реальность такова, что среди представителей вот уже нескольких генераций отечественный социологов эта потребность практически никак себя не обнаруживает, о ней никто не тоскует и ее отсутствие никто не оплакивает. Причин тому несколько. Во-первых, господствующий в государстве и обществе дух воинствующего атеизма, принявшего в последние десятилетия вид инерционно-инертного секуляризма, мало способствует тому, чтобы люди вообще задавались «предельными» вопросами и соотносили свои жизненные цели с абсолютными смыслами и высшими ценностями. Во-вторых (хотя, строго говоря, это тоже относится к первому пункту), сам строй социологической науки также пронизан все тем же секулярным духом, который отбивает у социологов желание заглядывать за черту очевидного. Можно сказать, что социологическое сознание с самого начала, т. е. со времен О. Конта, оказалось пленником своих инструментально-прагматических ориентаций, склонных к тому же под нажимом государства обретать этатистско-сервилистскую окраску. А это уже как бы само собой закрывало перед социологами экзистенциальные горизонты, подрубало на корню имевшиеся у кого-либо из них индивидуальные наклонности к духовным исканиям и возвышенным размышлениям экзистенциального характера.
Для секулярного сознания преобладающей массы социологов «Бог умер», казалось бы, навсегда и безвозвратно, а заодно умерла и потребность в экзистенциальной рефлексии. Мало, кто из них склонен сожалеть о разрыве с теономной картиной культуры, испытывать чувства тревоги, утраты или какого-либо иного внутреннего дискомфорта. Их социономный мир выглядит вполне самодостаточным и в этом своем качестве их вполне устраивает. Не потому ли обращаться к социологам с вопросами экзистенциального характера, искать в их трудах ответы на вопросы мировоззренческого свойства давно стало почти безнадежным делом. Социологическое сознание предпочитает оставлять вопросы такого рода коллегам-гуманитариям из сопредельных дисциплинарных сфер.
В этих условиях остается только одна возможность выхода профессионального самосознания «симфонической личности» российского социологического сообщества на уровень мировоззренческой, экзистенциальной рефлексии. Она пролегает через его погружение в крайне неприятное, болезненное состояние кризиса системы социологического знания, через вынужденное признание краха многих надежд, возлагавшихся на него, через осознание несостоятельности тех встроенных смыслов и значимых ценностей, тех мировоззренческих и методологических оснований, на которые это знание привыкло опираться. Она предполагает также не только утрату доверия к большинству официально признанных, институционально защищенных научных авторитетов, но и глубокие личные переживания, вызванные накатывающимися волнами чувств растерянности и тщеты своих занятий, усилий, трудов.
Эти чувства, к сожалению, не носят мимолетного характера. Социологические тексты нескольких последних десятилетий, за малым исключением, указывают на духовную скудость и экзистенциальную тупиковость той динамики социального развития, которая характеризовала и до сих пор характеризует наше общество. Такое впечатление производится не только содержанием этих текстов, но и тем, не всегда отчетливым, но почти всегда присутствующим в них каким-то особым, тягостным и сумрачным духом. Именно он отягощает их базовые мировоззренческие конструкции, безжалостно корежит семантические, аксиологические и нормативные структуры большей части теоретических построений.
Всё, что касается связей между мировоззренческими и методологическими основаниями социологического знания относится к одной из ключевых проблем фундаментальной социологии. В России она не пользуется должным вниманием и потому слабо отрефлексирована. Крайне трудоемкая, духовно затратная по определению, она заставляет считаться с тем обстоятельством, что существуют проблемные ареалы, где социологии не пристало акцентировать внимание на собственной дисциплинарной автономии и где она вынуждена входить в соприкосновения с сопредельными интеллектуальными сферами философского, этического, антропологического, культурологического и даже теологического характера, контактировать с такими культурными мирами, как нравственность, метафизика, религия и проч.
Кто-то может возразить, что, мол, основания науки - это еще не сама наука, а нечто периферийное, окраинное, маргинальное. Если, мол, там, на этой периферии нет и намека на конкретную инструментальную прагматику, то это и не социология. Но, позвольте, разве мы вправе утверждать, что фундамент дома - это еще не сам дом? Да, внутри пространств, создаваемых перекрытиями и отсеками фундамента люди не живут. Но если дом лишен фундамента, то он сам долго не живет в силу слабой способности полноценно выполнять свои прагматические функции. Невнимание обитателей дома к состоянию его фундамента, как правило, плохо закачивается для них.
Если исходить из того, что проблемы мировоззренческих оснований социологии выходят за ее пределы и теряются в туманных далях соседних гуманитарных областей, то получается, что их рассмотрением должны заниматься не социологи, а другие ученые - философы, науковеды, этики, синергетики, культурологи и проч. Но приемлем ли такой взгляд? Не противоречит ли он элементарным требованиям научного здравомыслия? Не лучше ли всё же признать за социологией право на владение окраинными проблемными полями с тем, чтобы социологи сознавали свою ответственность за их состояние? В противном случае возникнет странная ситуация, когда мы, социологи, станем обращаться к коллегам-гуманитариям с просьбами поразмышлять вместо нас над метанаучными проблемами нашего профессионального самоопределения с тем, чтобы мы тем временем могли заниматься своими, более важными, делами.
Известно, что нет более бесполезного занятия, чем взывать к коллегам с предложениями оставить свои привычные научные интересы и переместить внимание на предметы, кажущиеся кому-то более существенными. Понимая всю тщету подобных призывов, я отнюдь не собираюсь двигаться в этом направлении. Тем более, что и надобности в таких призывах нет ровным счетом никакой, поскольку вся предварительная работа, требуемая для такого перемещения, уже проделана. Ее успели проделать мы, социологи, десятилетиями двигавшиеся в состоянии упорного невнимания к «предельным» вопросам своего профессионального бытия и в итоге начавшие падать, подобно брейгелевским слепцам, в «котлован» системного кризиса социологической науки. И из него, в чем я твердо убежден, мы ни за что не выберемся без мировоззренческой аналитики, без экзистенциальной рефлексии, без поисков ответов на вопросы: «куда ж мы шли?», «куда пришли?», «почему и по чьей вине оказались в нашем нынешнем состоянии?», «как нам выбраться из нашего социологического «котлована»?
Внешние проявления внутринаучного кризиса, в наличии которого социологи вынуждены время от времени признаваться, очевидны и состоят в том, что социология хронически не поспевает за теми сложными социальными и, в особенности, духовными процессами, которые разворачиваются на курируемых ею проблемных ландшафтах. Множество разнообразных форм и типов взаимной детерминации социального и духовного остаются за пределами ее досягаемости. Эти вынужденные констатации не могут не ущемлять ее самолюбия, не травмировать ее самосознания и одновременно не побуждать к поискам средств, которые позволяли бы ей не проигрывать, а выигрывать в этих затянувшихся играх в догонялки.
За этим внешним кроется, однако, нечто более глубокое и серьезное, позволяющее предполагать, что всё то, что принято называть кризисом, строго говоря, не является таковым. Совокупность тех изъянов, надломов, разрывов во внутренних конструкциях отечественной теоретической социологии свидетельствует об ее сущностном неблагополучии, давно поразившем весь ее организм. Если отдельные кризисы в науке, как правило, локализованы во времени, преходящи и обычно сменяются последующими периодами бескризисного, бодрого, здорового и плодотворного существования, то в нашем случае всё выглядит иначе. Здесь напрашивается образ-метафора хронического заболевания, поразившего представителей целого научного цеха и вынуждающего их жить в этих условиях столько времени, сколько они себя помнят. Вероятно, здесь следует говорить не об обычной, а о какой-то особой, затянувшейся, перманентной форме системного кризиса, для которой пока не найдено аутентичной дефиниции.
Можем ли мы назвать хотя бы один, даже краткий период в истории советско-постсоветской социологии, когда она пребывала бы в совершенном здравии, в великолепной творческой форме и одарила бы мир фейерверком блистательных исследований, засвидетельствовавших это великолепие? Ответ предсказуем… Увы!.. Впрочем, было бы, наверное, странным, если б общество, изуродованное большевизмом, духовно истощенное и выхолощенное гибельными усилиями нескончаемой вереницы сталинских эпигонов, имело бы процветающую социологию, застрахованную от профессиональных заболеваний и кризисов. Отношения детерминационного изоморфизма между социумом и наукой о социуме дают здесь знать о себе с впечатляющей и удручающей очевидностью. В тяжело больном обществе, давно утратившем здравые представления о критериях социальной нормы и социальной патологии, социального здоровья и социальной болезни, социология обречена пребывать в состоянии интеллектуального инвалида с весьма ограниченными функциями.
И всё же, перманентный кризис в судьбе «симфонической личности» российского социологического сообщества, сколь длительным он бы ни был, не может длиться бесконечно долго. В любом случае он несет в себе две основные возможности-перспективы - либо заставить нас признать свое полное профессиональное фиаско, либо побудить к обновлению и возрождению. Последнее же предполагает непременное понимание сути и смысла всего произошедшего, видение перспективы, ожидаемой нас за чертой заболевания/кризиса и отчетливое представление о тех средствах, с помощью которых возможен выход из создавшегося положения.
Несмотря на то, что российская социология нуждается в решительном пересмотре своих мировоззренческих оснований, в радикальной переоценке ценностей, ее многолетнее движение в привычном русле вряд ли может быть прервано действием какой-то внешней воли. Изменить мотивационные структуры социологического сознания не так-то легко. Для очень многих прежняя колея, при всех ее издержках, вполне привычна и уже в силу этого предпочтительнее всякой другой. И лишь кризисы, общественные, научные и личностные, настигающие социологов, свидетельствующие о том, что они сбились с пути, что с их профессиональным мышлением творится что-то не ладное, встряхивают их, заставляют «остановиться, оглянуться», побуждают к усилиям по адаптивным трансформациям своих мотивационных структур, позволяют что-то переоценить и переосмыслить. Кризис - это не только расплата за отклонения от должного пути, но и точка бифуркации, когда закрывается один горизонт, замыкается одна траектория, и открываются другие перспективы, когда возникает не столько возможность, сколько необходимость продемонстрировать свою свободную волю с тем, чтобы старому маршруту, прежним творческим программам предпочесть новые, альтернативные.
Существует давнее, очень простое и, можно сказать, универсальное правило борьбы с любыми формами кризисов, социальных болезней и всяческих массовых неблагополучий. Это призыв к человеку не замахиваться на то, что для него в принципе неподъемно, не уподобляться синице, которая собиралась море поджечь, не спасать от кризиса человечество, страну или, как в нашем случае, всю социологическую науку, а ограничиться пусть малым, но посильным делом - начать с себя. Ведь корень зла - не только в роковых изломах отечественной истории и современности или в несбалансированных отношениях западного и российского социологического дискурсов, но и в нас самих, в тех, кто пребывает внутри профессионального цеха дипломированных специалистов. Не замечать этого, не считаться с этим и ссылаться только на давление каких-то внешних факторов и детерминант - значит оказаться в плену старинного социологического предрассудка под названием «среда заела». Да, влияние среды не следует сбрасывать со счета: она действительно обладает способностью «заедать». Но позвольте, а где же тогда наше суверенное «я», наша свободная воля, наше культурное самосознание, наша автономная нравственность, личные достоинство и ответственность, где, в конце концов, наша духовность? Где все те замечательные атрибуты славной российской интеллигенции, которые так любят себе приписывать ученые-гуманитарии? Неужели все это безвозвратно кануло в утробе советско-постсоветского Левиафана?
Как бы то ни было, но есть два основных типа реакций на подобные вопросы. Первая, самая простая и наиболее соблазнительная - это отмахнуться от их назойливого жужжания. Но ведь тогда придется перестать идентифицировать себя с интеллигенцией, которая, как известно, призвана не прятаться от «проклятых» вопросов, а искать ответы на них. Вторая реакция состоит в том, чтобы назвать все вещи своими именами и, признав, что уж коли мне не по силам совершить оздоровительный «коперниковский переворот» в социологической науке, то попробую-ка я переакцентировать свои усилия и совершить этот переворот, эту спасительную метанойю хотя бы внутри себя, в своем индивидуальном профессиональном сознании. Ведь, по сути, личная метанойя - наиболее адекватная и самая достойная реакция на все формы внешних и внутренних кризисов.
Для социолога императив «начни с себя» означает в первую очередь проведение инвентаризации тех базовых смыслов, ценностей и норм, которые составляют мировоззренческое основание его собственных методологических, теоретических построений. Профессиональная рефлексия такого рода - вещь невероятно сложная, ответственная и крайне трудоемкая. А для социологического сознания, которое, в соответствии с издавна сложившимися профессиональными традициями привыкло вести преимущественно экстравертное существование, это занятие почти невозможное. Только те социологи, которые являются по складу ума интровертами, а по характеру нонконформистами, предрасположенными к мысленным выходам за пределы стандартных социологических конструкций, могли бы попытаться осуществить ауторефлексивную инвентаризацию фундаментальных смыслов, изменить направленность аналитического вектора таким образом, чтобы в центре внимания оказалась не социология вокруг меня, а социология, пребывающая во мне, внутри меня и наделенная всеми правами полномасштабного экзистенциала.
Ведь, в сущности, перманентный кризис в отечественной социологии - это прежде всего мировоззренческий кризис в сознании тех, кто пытается развивать социологическую теорию. Его преодоление требует от каждого социолога усилий в первую очередь по собственной мировоззренческой самоидентификации. И нельзя бесконечно долго уклоняться от нее, как нельзя излечиться от серьезной болезни, не зная точного диагноза.
К этому можно добавить, что указанный кризис в социологии - это во многом и религиозный кризис сознания современных интеллектуалов. Данный тезис требует пояснений. Многие из указанной категории ученых лояльны к религии, признают культурно-историческую значимость мировых религиозных систем и восходящих к ним традиций, в том числе библейско-христианских. Вместе с тем, они, как правило, не спешат интерполировать это признание внутрь своего профессионального «я» и признать, что личная религиозность способна определенным образом воздействовать на их экзистенциальное самосознание и творческий потенциал. Возникает противоречие между наличием внешних религиозных знаний и отсутствием внутренней готовности принять их внутрь собственных экзистенциальных структур. А это уже оборачивается для социологического сознания серьезными мировоззренческими и творческими последствиями. Сознание как бы «зависает» в состоянии неопределенности, неосуществленности главного мировоззренческого выбора и потому оказывается не в состоянии использовать ту колоссальную духовную энергию, которая могла бы питать его глубинные экзистенциальные структуры из универсальных культурно-исторических источников. Оставаясь на скудном духовном пайке, составленном из интеллектуальных продуктов, произведенных в эпохи модерна и постмодерна, они обрекают себя, в конечном счете, на неизбежное духовное истощение.
Каждому мыслящему человеку знакомо ощущение тупика или ступора, настигающего его мысль перед теми или иными социальными проблемами. Желание и вместе с тем невозможность объяснить природу подобных тупиков при помощи совокупности всех доступных рациональных средств - распространенное состояние, указывающее на ограниченность наших интеллектуальных ресурсов. К давнему высказыванию Гете о том, что природа не делится на разум без остатка, можно добавить, что и общество, и человек, и культура также не делятся без остатка на разум. Последнему свойственно время от времени претыкаться, оказавшись у границ, где его полномочия исчерпываются и где он вынужден ставить перед собой вопросы: «А что дальше? К каким духовным ресурсам следует прибегнуть, чтобы выйти из тупика?» Если социальное по своему внешнему виду явление не может быть рационализировано исчерпывающим образом во всей своей полноте, то остающийся содержательный «резидиум» следует признавать в качестве фактической данности, заставляющей вспомнить о существовании реалий уже иного, отнюдь не рационального характера. Так возникает предпосылочное условие вынужденного допуска в инструментальную систему социологического сознания качественно иных объяснительно-интерпретационных средств сверхрационального характера. Однако социолог может отказаться от этой возможности и предоставить данное право, скажем, специалистам по социальной философии. И этот путь вполне сознательно избирают те, кто стоит на позициях методологического материализма, секуляризма и рационализма, и в чьем распоряжении отсутствует аналитический инструментарий для работы с сверхрациональным материалом, с его трансцендентным содержанием. Но здесь возникает очередная проблема, суть которой в том, что сверхрациональные компоненты трансцендентного характера содержатся практически в каждом социальном факте, явлении, процессе, и они требуют к себе внимания, настоятельно взывают к теоретическому сознанию, знающему об их существовании. И если оно, это сознание, упорно и систематически игнорирует данные требования, то возникает то самое явление, которое именуется методологическим редукционизмом и которое издавна подрывает авторитет социологической науки, отталкивая от нее всех тех, для кого не приемлемы ее грубоватые методы, кто нуждается в более тонко исполненных картинах социальной жизни и хотел бы, чтоб социология не устранялась от научного творчества такого рода.
Осознание данного несоответствия господствующего методологического инструментария социальному материалу влечет за собой следующую проблему, касающуюся того особого склада теоретического сознания, который позволял бы социологам не отдавать сверхрациональное содержание социальные реалий на откуп социальным философам и социальным теологам, но побуждал бы заниматься поисками соответствующих эвристических ресурсов внутри своих собственных эпистемологических, методологических, мировоззренческих кладовых. А это ставит задачу не просто гигантского рефлексивного труда, но подводит социологическое сознание к необходимости существенной мировоззренческой реорганизации своих структур, к экзистенциальной метанойе, к радикальному развороту от привычно-трафаретного секуляризма к серьезному и ответственному пониманию того, что все-таки социальная жизнь не делится на разум без остатка.
Операциональная готовность размышлять в этом направлении предполагает наличие целого ряда условий, предпосылок и средств. Она требует не только определенного аналитического инструментария, но и наличия внутри социологического сознания чего-то вроде специально оборудованной «мастерской», где бы сам социолог мог конструировать нужные ему аналитические инструменты - идеи, методы, принципы и проч. И эта «мастерская» должна располагаться на фундаментальном, мировоззренческом уровне его профессионального «я».
Здесь мы, однако, подходим к наиболее, пожалуй, трудному пункту, касающиеся отношения ученого-социолога к миру трансцендентного. Современная постнеклассическая антропология всё больше склоняется к признанию того, что человеческому существу, человеческому сознанию, в том числе и сознанию научному, какие бы конкретные дисциплинарные формы оно не обретало, присуща не только потребность в социальном, но и «потребность в трансцендентном» (Х. Блум). Без нее оно неполно и существует в состоянии нецелостности и даже ущербности, не имея за душой ничего из того, что можно было бы противопоставить той стихии бренности, под повседневным, тихим, но неумолимым натиском которой осыпаются все старательно воздвигаемые им бастионы смыслов и пирамиды ценностей.
С некоторой долей удовлетворения можно констатировать, что показное равнодушие социологии к трансцендентным основаниям социальных реалий, хотя и было стойким на протяжении полутора столетий, но все-таки не стало ее неизменным атрибутом. Эпохе модерна оказалось не под силу полностью ликвидировать интерес социологов к трансцендентному. Как только внешнее давление секуляризма на социогуманитарную мысль стало ослабевать, контрсекулярные настроения начали пробуждаться и в социологии2.
По всей видимости, секуляризму в социогуманитарном знании уготована участь шагреневой кожи, и его пространство будет сокращаться, что уже, собственно говоря, и начало происходить. О явных переменах свидетельствует то, что религиозная проблематика обрела полную легитимность в гуманитарных науках, что атеистические нападки на верующих представителей творческих профессий стали редкостью, что труды по социальной теологии воспринимаются сегодня в гуманитарном мире вполне серьезно и ученые-атеисты уже не отмахиваются от них как от чего-то несуразно-ретроградного и, вместе с тем, не выказывают особой готовности открыто спорить с их авторами, предпочитая уклоняться от публичных дискуссий.
Онтология социального такова, что оно, будучи совокупностью субъектов и объектов, фактов и вещей, процессов и событий, систем и структур укоренено, как и всё сущее, в трансцендентном, связано с ним множеством не всегда очевидных, но вполне реальных, онтологически непреложных и неустранимых связей. Эти связи представляют собой фундаментальную, универсальную данность, которая, сколько бы мы от нее не отмахивались, не собирается ни рассеиваться, ни исчезать. Однако социологи более других ученых упорствуют в своем нежелании признать эту данность. Их мало убеждает даже то, что произошло со многими из физиков, вставшими в молодости на стезю мировоззренчески-методологического атеизма, прошедшими большой путь, исчерпавшими эвристические ресурсы позиции своей секулярной автономии и в итоге, подобно кораблям Магеллана, обогнувшим земной шар и вернувшимся в некогда покинутый ими пункт, признавшими существования трансцендентной реальности как необходимого условия дальнейшего успешного развития физической теории. В других науках, как естественных, так и гуманитарных, также постоянно приумножаются данные о том, что продвигаться в секулярном направлении сколько угодно долго без нанесения ущерба самой же теории попросту невозможно, поскольку внутри научных теорий рано или поздно начинают возникать серьезные препятствия, указывающие на бесперспективность практикуемых секулярных интерпретационных стратегий.
На эту бесперспективность указывает и процесс всё большего отхода социологии от чистого социоцентризма, процесс всё большей антропологизации социологического знания, т. е. углубляющееся понимание того, что все формы социального имеют антропную генеалогию и не могут рассматриваться вне человеческого бытия. Последнее же обстоятельство неотрывно от другого, требующего учитывать, что человек социальный - это практически всегда человек религиозный, в каких бы формах, пусть даже самых невероятных, эта религиозность не проявлялась.
О. Конту, утверждавшему, что социология возникла в результате разрыва с классическим наследием христианской религии, западной теологии и метафизики, может быть противопоставлена совершенно иная, не менее правомерная позиция, согласно которой социология родилась как синтетическая целостность, способная вмещать в себя не только эмпирику позитивных научных знаний, но и духовный опыт систем классической метафизики и теологии. Построенная на принципах не отрицания, взаимоисключаемости и закрытости, а на основаниях культурной преемственности, открытости и взаимодополняемости, она высвечивает новые мировоззренческие и методологические горизонты в истолкованиях исторической судьбы социологической науки, в практике осмысления как ее культурных предпосылок, ее прошлого, так и ее настоящего и будущего.
На мировоззренческом уровне обычно выстраивается та или иная система главных смысловых, ценностных и нормативных координат либо релятивного, либо абсолютного характера. Там же одновременно закладывается императивный посыл, придающий духовному, интеллектуальному, профессиональному опыту, вписывающемуся в систему этих координат, определенную конфигурацию и направленность. Если социолог включает в эту систему представления о трансцендентных основаниях социальной реальности, то в его распоряжении оказываются уже не зыбкие, относительные критерии, подверженным различным влияниям, но критерии устойчивые, незыблемые, позволяющие давать надежные оценки исследуемым социальным реалиям. При этом признание приоритетного положения трансцендентной реальности и ее детерминирующей роли по отношению ко всем, без исключения, формам социальной реальности не делает социолога теологом. В подобных случаях классическое христианское учение о действии Бога в творении (Deus ad extra) становится из чисто теологического социально-теологическим, а затем обретает еще более специфическую окраску, когда возникает возможность говорить уже о конкретных социологических конструкциях теономного характера. В целом же дело ограничивается тем, что между теологией и социологией обнаруживается связь, образуется нечто вроде моста, по которому можно либо пройти из сфер актуальных проблем по социологии морали, политики, права, культуры, искусства, коммуникации, воспитания и т. д. в мир библейско-христианского культурного интертекста, либо наоборот. Этим передвижениям должны сопутствовать, во-первых, признание доминирующей роли предельных, абсолютных смыслов, ценностей и норм в общей системе других смыслов, ценностей и норм; во-вторых, учет того, что концентрированным средоточием информации об абсолютах и о восходящем к ним духовном опыте является библейский интертекст; в-третьих, готовность ученого в своих исследованиях к постоянным соотнесениям семантических, аксиологических и нормативных структур исследуемых социальных явлений с их абсолютными аналогами, а также к определениям их общественной значимости через эти компаративистские процедуры; в-четвертых, признание за указанными абсолютами способности ориентировать социологическое сознание, воздействовать на динамику выстраивания им методологических стратегий и практических шагов по эмпирической реализации этих стратегий; в-пятых, понимание того, что при всём этом социология остается наукой, а не чем-то иным, и что она остается социологией, не становясь ни метафизикой, ни социальной философией, ни социальной теологией.
У нас нет оснований говорить о том, что подобная контрсекулярная
модель социологического дискурса есть нечто чужеродное в
современной науке, что она выпадает из ее контекста и обречена на
роль некоего маргинального формообразования, вынужденного
пребывать на периферии современного культурного мира. Совсем
напротив, на нее возлагается колоссальная культурная нагрузка,
смысл которой в том, чтобы служить связующим звеном, посредником
между новейшими технологиями современного социально-гуманитарного
познания, родившимися в эпоху модерна/постмодерна, и теми
гигантскими материками духовного опыта, которые остались нам в
наследство от эпохи классики. Социологическое сознание успело
оторваться, отдалиться от этих материков до такой степени, что
приобретенная культурная облегченность стала для него не
преимуществом, а его бедой и даже проклятием. Заставить
заработать гигантский культурный потенциал тысячелетий, найти
средства и способы эффективных подключений к его энергетике - это
ли не достойная миссия для современного социологического
сознания. Думается, что подобная экзистенциальная перезагрузка
позволила бы ему освободиться от тяжелой советской
наследственности, от многих нынешних мировоззренческих и
методологических изъянов, от деструктивных последствий общего
системного кризиса отечественной социологии, от болезненного
сознания своей ущербности и неполноценности и, конечно же,
существенно повысила бы его иммунитет перед угрозой будущих
кризисов.
1См.: Бачинин В. А. Неудачный роман социологии с государством. - Телескоп: журнал социологических и маркетинговых исследований. 2007, №5; Гудков Л. Д. О положении социальных наук в России. - Новое литературное обозрение. 2006, № 77; Гудков Л. Д. Есть ли основания у теоретической социологии в России? - Социологический журнал. 2010, № 1.
2См.: Бачинин В. А. О двух парадигмах социологического мышления. - Социс. 2004, № 8; Бачинин В. А. О консолидирующем универсализме христианской идеи. - Социс. 2005, № 1; Бачинин В. А. Христианский дискурс в российской публичной сфере. - Свободная мысль. 2007, № 12; Бачинин В. А. Социологическая мысль между секулярностью и контрсекулярностью. - Свободная мысль. 2010, № 2; Бачинин В. А. «…Объединяющим началом веры и науки выступает личность ученого-социолога, его мировоззрение». Интервью подготовил Б. З. Докторов. - Социологический журнал. 2010, № 3; Бачинин В. А. И увидел Конт, что это хорошо… - Свободная мысль. 2010, № 12.