Уже давно многое из того, что написал Огюст Конт, пребывает в статусе социологической классики и успело покрыться как хрестоматийным глянцем, так и исторической пылью. С одной стороны, Конта помнят и почитают, а с другой, его идеями почти не пользуются, усматривая в них азбучные истины, наивные прописи, растиражированные трюизмы. Лишь юбилеи мыслителя на короткое время рождают слабые всплески интереса к его творчеству1, а затем опять следуют периоды многолетних затиший.
Между тем, наследие творца позитивизма, родоначальника социологии вполне заслуживает серьезного к себе внимания, независимо от юбилейных дат. И, пожалуй, особенно остро необходимость в этом ощущается в периоды, когда социологическая наука входит в критические фазы своего существования, переживает кризисные состояния. Именно в такие моменты у социологического сознания вместе с потребностью в ауторефлексии пробуждается желание обратить свой взгляд в прошлое, к своим истокам в надежде обнаружить там то, что способно помочь лучше понять свое нынешнее состояние.
Думается, что проблематизация ареала контовских идей выглядит достаточно насущной на историческом фоне тех трансформаций, которые успели произойти с социологией к началу XXI столетия. И это потому, что возникает реальная возможность увидеть в теоретической позиции Конта «исток и тайну» нынешнего, не слишком удовлетворительного состояния социологической теории, - «исток» массы ее сегодняшних мировоззренческих и методологических проблем и «тайну» тех кризисных коллизий, которые регулярно сотрясают ее.
Как известно, Конт впервые ввел понятие социологии в работе "Курс позитивной философии», обозначив этим словом дисциплину, изучающую общество как целое и применяющую для этого средства и методы научного познания. Одновременно Конт обрисовал основные концептуальные контуры метода, при помощи которого социология должна добывать научные знания об обществе. Этот метод, названный им позитивным, отодвигал в сторону религиозные и метафизические рассуждения, избегал вводить в причинные объяснения сверхъестественные факторы и спекулятивные конструкты, придерживался сугубо рационалистических стратегий, свободных от философско-теологических компонентов.
Если рассматривать проблему генезиса социологии в свете мировоззренческих определений, восходящих к бинарной оппозиции «религиозное - секулярное», то можно увидеть, что предложенная Контом модель социологической науки была с готовностью принята, прежде всего, секулярно ориентированной творческой интеллигенцией. Набиравший силу секуляризм, растущее число его приверженцев обеспечили успех контовским моделям интеллектуальной истории и социологического дискурса. Что же касается традиционалистски ориентированных оппонентов, гуманитариев-христиан, то их голоса фактически потонули в общем хоре славящих Конта интеллектуалов-атеистов.
Так продолжалось достаточно долго, практически до пришествия времен, когда позитивистская модель социологического дискурса начала обнаруживать явные признаки истощения своего эвристического ресурса. Уже в наше время к этому добавился еще один фактор: модернизм-секуляризм, успевший к началу третьего тысячелетия пройти полномасштабный цикл творческой реализации своих интенций, стал постепенно уступать место постмодернизму-постсекуляризму. В интеллектуальных сообществах всё чаще стали проявляться умонастроения, свидетельствующие о предрасположенности социогуманитарного сознания к выходу за пределы сугубо секулярного дискурсивного пространства в пространство контрсекулярное.
Для социологов это означало актуализацию проблем их мировоззренческого самоопределения касательно того, как относиться к феномену раздвоенности социологического дискурсивного пространства на секулярный и контрсекулярный ареалы. Одновременно не мог не возникнуть вопрос и о том, когда же подобное раздвоение впервые обнаружилось и внятно заявило о себе? Очевидность того, что это произошло не вчера и даже не позавчера, не вызывает сомнений. Скольжение же ищущего взгляда по исторической шкале, погружение его в глубь времен позволяет в данном случае достаточно быстро обнаружить предел, где указанное раздвоение предстает уже вполне внятным. Им является период между 1825 и 1839 гг., когда под пером Конта медленно прорисовывались контуры новой науки - социологии.
В 1820-е гг. Конт сформулировал динамический закон трех стадий/состояний. В его свете вся интеллектуальная история западного мира предстала как прогрессивное восхождение по трем ступеням - религиозно-теологической, метафизической и позитивной. Этим ступеням у Конта соответствовали три порядка вещей, три разные ментальные доминанты, три несходные эпистемологические стратегии. Конт не просто развел теологию, метафизику и науку по разным историческим эпохам, но и выразил свое недоверие первым двум и присудил их к поражению в интеллектуальных правах.
Отважно встав на путь деконструирования интеллектуальной истории, Конт осуществил переформатирование имевшегося в его распоряжении материала по истории западной духовной культуры. Мотивационные структуры его сознания фактически подчинились действию выстроенного им самим же механизма целевой детерминации: концептуальные контуры позитивистского метода, колеблющиеся в его творческом воображении как нечто должное и желанное, сыграли роль целевой причины, направлявшей движение его мысли. В результате проект Конта, как преемника просветительской концепции модернизации, стал проектом ожидаемого интеллектуального прорыва теоретического сознания, освободившейся от «пут» теологии с метафизикой, и сделавшего ставку исключительно на науку. Не слишком утруждая себя критикой теологии и метафизики, Конт решил просто сбросить их с «корабля современности», уподобив обременительному балласту.
Между тем, контовское прочтение интеллектуальной истории не было безупречным ни в методологическом, ни в мировоззренческом отношениях. Оно явилось всего лишь одной из интерпретаций этой истории, к тому же весьма тенденциозной и потому серьезно деформировавшей картину действительной интеллектуальной жизни западного мира. И виной тому явилось не столько применение к ней принципа эволюционности, сколько ее подчинение жесткому духу секуляризма и сциентизма. Считая позитивистский метод венцом интеллектуального творчества, Конт оказался во власти механизма телеологической детерминации. Демонстрируя нежелание выходить в своих генерализациях за пределы заданной им самим же линеарной схематики, он замкнул закон трех стадий на нем самом, заложив внутрь этой конструкции серьезные методологические изъяны редукционистского характера. Вот лишь некоторые из них:
Если учитывать, что в основе метода деконструкции лежат принципы конвенциальности, субъективизма и релятивизма,то Конт действовал как завзятый деконструктивист. Взгляд на социокультурную реальность как на систему произвольных соглашений между субъектам позволял отбросить всё то, на чем лежала печать абсолютности, и почувствовать, что любые смыслы, ценности и нормы находятся у него в руках и пребывают в полной зависимости от него. Отныне он, подобно Адаму, мог сам давать имена и наименования всему, что попадало в поле его зрения. Для него не существовало значений, которые предшествовали бы языку. Значения и смыслы рождались по мановениям его воли и целиком зависели от особенностей его миросозерцания. Конт-деконструктор сам стал центром собственного антропоцентрически организованного интеллектуального мира, в котором доминировали не тексты, не авторы текстов, не предшествующие этим текстам культурные реалии, не семантические структуры аксиологические формы с классической генеалогией, а его собственное «я» как читателя и интерпретатора. У этого «я» возникли свои модели истины, свои представления о благе, добре, красоте, справедливости. А поскольку его внутренний мир был не беден, культурный опыт велик, кругозор широк, аналитические способности развиты, интеллект изощрен, то родившаяся из-под его пера авторская интерпретация интеллектуальной истории оказалась, хоть и не слишком оригинальной, но все-таки востребованной.
И все-таки, даже если считать геокультурную конструкцию Конта правомерной в качестве авторской интепретации, то признать приемлемой предложенную им схему исторической сменяемости теологической, метафизической и научной стадий все же довольно затруднительно. Ведь если внимательно присмотреться к тому, что происходило в интеллектуальной сфере XIX - XX вв., то говорить, например, о том, что теология и метафизика выпали из актуального дискурсивного пространства и передали все свои права науке, нет никаких оснований. Они продолжали существовать и развиваться. В теологии после Конта появилось значительное число выдающихся имен. Труды А. Ричля, А. фон Гарнака, Дж. Эдвардса, М. Келера, Э. Биллинга, Д. Бонхёффера, К. Барта, П. Тиллиха, Р. Бультмана, братьев Нибуров, Х. Кокса и др. придали ей второе дыхание, несмотря на условия беспрецедентной экспансии секуляризма. В метафизике аналогичный по временному охвату список имен выдающихся мыслителей выглядит еще более внушительным. Поэтому говорить о том, что наука вытеснила теологию и метафизику не приходится. Все три направления интеллектуальной деятельности продолжали развиваться и даже взаимодействовать. То есть между конструкцией Конта и реальной практикой мировой интеллектуальной жизни обнаружилось явное несоответствие, которое и привело, в конечном счете, к вытеснению учения «отца-основателя» социологии на периферию современного дискурсивного пространства.
Любая интерпретационная модель всегда имеет признаки невольной, вынужденной редукции. Втиснуть всю сложность и многогранность любой конкретной реалии в ее теоретическую модель совершенно невозможно. Поэтому исследователю приходится упрощать и схематизировать. При этом у него может возникнуть соблазн вообще отбросить все, дотоле созданные объяснительные модели и предложить свою собственную, что уже в силу сознательно утверждаемого разрыва связи времен будет нести в себе редукционистский зачин.
В деконструктивизме этот зачин представлен при посредстве особого словаря, который можно назвать словарем если не методологической вседозволенности, то, по крайней мере, беспрецедентной методологической раскрепощенности. Чудо, тайна, авторитет, традиция, канон, истина, добро, красота, все эти понятия с их дисциплинарной, сдерживающей нормативностью отодвигаются далеко в сторону и даже выносятся вообще за скобки деконструктивистского дискурса.
Конт действовал по сходному сценарию. Возвышение социологии совершалось у него на своеобразном интеллектуальном фоне, где он успел не только приговорить Бога, христианство и теологию к высшей мере наказания, но и привести свой приговор в исполнение. Тем самым он подвел столь необходимые мировоззренческие основания под позицию методологического либертинажа, создав для социологического сознания, как ему казалось, обширное пространство интеллектуальной свободы, чтобы социологический рассудок, не обремененный архаическими веригами, смог совершить впечатляющий прорыв вперед.
Масштабами своих непомерных амбиций, уверенностью в своей исключительной миссии Конт ничуть не уступал Фридриху Ницше. Направления их творческой деятельности, сопровождавшейся разрушением базовых ценностно-смысловых структур классической культуры, тоже во многом совпадали. При этом для Конта «Бог умер» гораздо раньше, чем для Ницше. Но одновременно для него умер и человек, умер как классический «образ и подобие Божие», превратившись всего лишь в «социальное животное», мыслящее категориями позитивистского релятивизма и не ведающее абсолютных начал бытия.
Конт, без сомнения, совершил интеллектуальную революцию, не менее значительную, чем Ницше. И лишь отсутствие у его текстов ярко выраженных литературно-эстетических достоинств не позволило им состязаться в популярности с текстами автора «Заратустры». Вместе с тем, следует признать, что в каком-то смысле его проект оказался более удачным и перспективным, чем столь же деконтруктивистский проект Ницше. В контовском проекте не было ни вызывающего имморализма, ни агрессивного богоборческого напора, которые оттолкнули и продолжают отталкивать от Ницше многих интеллектуалов. И хотя Конт тоже не признавал за христианством культурно-исторической значимости, не желал замечать его вклада в духовную жизнь цивилизованного мира, он, в отличие от Ницше, выглядел достаточно умеренным, вполне добропорядочным реформатором, не поражавшим никого сногсшибательной дерзостью умопомрачительных деклараций.
После смерти Конта его идеи стали обретать всё более широкую популярность, и под прямым воздействием позитивистской парадигмы совершилось действительное вхождение западного мира в фазу радикального переустройства, итогом которого стало его новое состояние, получившее название модерна.
В контовской иерархии научных дисциплин социология заняла главенствующее место царицы наук, была вознесена над математикой, астрономией, физикой, химией, биологией и наделена статусом носительницы высшей мудрости. Вместе с тем, она продолжала сохранять родственные связи с естественными науками, пользуясь методом наблюдения, заимствованным у них, с той лишь разницей, что предмет ее внимания был иной - социальные организмы, их жизнь, развитие, функционирование внутри различных общественных целостностей. Кроме наблюдения, в распоряжении социологии имелись еще три метода - экспериментальный, компаративный и исторический.
Вооружив ее этим, вполне приличным по тем временам, методологическим инструментарием, Конт надеялся, что социология не станет страдать отвлеченностью, спекулятивностью своих построений и своими аналитическими возможностями не будет уступать точным дисциплинам. Ни религиозные домыслы клерикалов, ни метафизические спекуляции философов уже не будут препятствовать составлению научно-объективных характеристик тех социальных объектов, которые интересуют социологию. Таким образом, очень многое из того, что питало социологию на эмбриональной стадии развития, когда шел процесс ее «внутриутробного» формирования в глубинах культурного контекста, обозначаемого триадой «Афины-Рим-Иерусалим», оказалось вынесено «за скобки» актуального дискурса волевым жестом Конта. Его безапелляционная, жесткая дизъюнкция помогла поставить социологию в положение сравнительно автономной дисциплины, которая не должна была ни испытывать родственных чувств к теологии и метафизике, ни контактировать с ними, поскольку те уже, якобы, успели к XIX веку выработать весь свой культурный потенциал и ничем не могли помочь развивающемуся научному познанию.
Трудно сказать, размышлял ли Конт над тем, что питало социологию на стадии ее скрытого, «доисторического» генезиса и имела ли эта питательная среда какие-либо признаки социологизма. Скорее всего, он не придавал никакого значения тому обстоятельству, что именно на «эмбриональной» стадии и закладывались важнейшие мировоззренческие и методологические предпосылки и основания будущего социологического дискурса. Не придавал он, вероятно, значения и тому, что у социологии вполне могли иметься «внесоциологические» корни и контексты. Может быть, его смущало очевидное несходство между теологическим и метафизическим дискурсами с одной стороны и социологической теорией, какой он ее видел, с другой. Между тем, это несходство было совершенно естественным, как естественно отличие корневища от кроны с листьями и плодами, хотя те и другие являются составными частями единого, неразрывного целого.
Уже в самом замысле возвысить социологию за счет унижения теологии и близкой ей метафизики заключалась скрытая опасность, которую Конт не пожелал ни замечать, ни учитывать. Вместо того, чтобы пойти путем надстраивания над классической, многовековой системой смыслов и ценностей новые дискурсивные конструкции и тем самым за счет многих образующихся смычек и связей придать им высокую степень устойчивости, Конт предпочел максимально оголить поле социологического дискурса. Он оставил на нем только некоторые теоретические конструкты естественно-научного происхождения, посчитав, что их будет вполне достаточно для фундирования новорожденной социологической теории. При этом его мало смущало то, что он осиротил социологию, отнял новорожденное дитя от родителей, лишил богословие и метафизику родительских прав и тем самым способствовал возникновению серьезного разрыва между социологией и культурой.
Это была вполне деконструктивистская акция, поскольку суть деконструкции именно в том и заключается, чтобы изъять некий артефакт или систему артефактов из родственной им культурной реальности, поместить их в иное интеллектуальное пространство, в новый дискурсивный контекст, чтобы заставить работать в новом для них режиме. В подобных акциях может быть много авторской фантазии и интеллектуального произвола. Образовавшиеся при этом конструкты могут до поры до времени выполнять определенные функции, но рано или поздно неизбежно наступает момент, когда культурное сознание вынуждено поставить вопрос об их истинном родословии и генетической идентификации.
Как это ни парадоксально звучит, но на этапе становления социологии как самостоятельной науки, никто не нанес ей столь серьезного урона, как ее «отец-основатель», оторвавший свое детище от классических интеллектуальных сфер, от важнейших духовных источников, из которых она могла бы черпать интеллектуальную энергию. Не отсюда ли та удручающая духовная иссушенность многих социологических конструкций XIX - XX вв.
Это духовное оскудение было в каком-то смысле предопределено тем, что Конт подвел под социологию ложное основание, заметно оголившее ее аксиологическую структуру и серьезно ослабившее ее эвристический потенциал. Ведь на самом деле природа социологического знания носит отнюдь не позитивистский характер, а являет собой культурно-исторический синтез начал теологии, метафизики и эмпирической науки. Это обстоятельство, бывшее не слишком заметным в момент рождения социологии, обнаружилось и отчетливо проступило впоследствии, когда внутри социологического дискурса пролегли, наряду с позитивистским направлением, также и другие: метафизически ориентированная «субъективная социология» Н. Михайловского, Н. Кареева вместе с «социологией духа» Г. Зиммеля, К. Манхейма и др., а также теологически фундированная социология Вл. Соловьева, С. Булгакова, Н. Бердяева, Луиджи Стурцо и др. Те, для кого позитивистская модель социологии оказалась далека от самодостаточности, решительно обратились к ресурсам метафизики и социального богословия и уже не требовали от социологических идей прохождения через верификационные процедуры, заимствованные из области естественно-научных методов. Однако жесткий и всё более усиливающийся нажим набиравших силу секуляризма и сциентизма вытеснил указанные направления на периферию дискурсивного социологического пространства.
Если считать что в интеллектуальной истории символическим водоразделом, отделяющим модерн от классики, стала декларация о «смерти Бога», обнародовать которую пытались немалое число богоборцев и до Ницше, и во времена Ницше, то получается, что в принципе должны существовать две, равно легитимные, модели социологического знания. Первая - это теологически фундированная модель, полагающая Бога, трансцендентную реальность и абсолютные смыслы, ценности и нормы в качестве мировоззренческого основания социологического дискурса. Вторая - это модель социологии, опирающаяся на принципы мировоззренческого и методологического атеизма. Соответственно возможны и два типа социологических эпистемологий - с одной стороны теоцентрическая, а с другой - антропоцентрическая, социоцентрическая и децентрированная. Эпоха модерна активно способствовала тому, что второе направление оказалось для большинства теоретиков несравнимо привлекательнее, более соблазнительным, поскольку в отсутствии Бога, на фоне вселенского «теоморта», человек начинал чувствовать себя допущенным до роли установителя нужных ему смысловых, ценностных и нормативных иерархий. И удержаться от такого искушения было чрезвычайно трудно.
Социология в ее контовском изводе, в отличие от более старших, сестер, других социогуманитарных дисциплин, не была ввергнута в экзистенциальную коллизию, связанную с адаптацией в условиях «смерти Бога». Она, по сути, уже родилась в осиротевшей, децентрированной вселенной, где вынуждена была опираться на безосновные основания мировоззренческого и методологического секуляризма.
Конт пошел по пути тотального деконструирования как можно большего числа реалий классического культурного мира. Деконструкции подверглись представления о Боге и христианстве, вся история западной культуры, теология с метафизикой и все связанные с ними идеи, принципы и методы. Конту действительно удалось реализовать амбициозный интеллектуальный проект, с которым мог бы соперничать только проект Ницше. Однако впоследствии его деконструктивистская активность оказалась в тени и на нее мало обращали внимание, усматривая его заслуги исключительно в основании позитивизма и социологии. Но если быть справедливым, то следует признать, что не проведи Конт столь основательной деконструкции, не расчисти он интеллектуальное пространство для двух своих главных детищ, позитивистского метода и социологической науки, их последующее шествие, может быть, выглядело бы и не таким победоносным.
В СССР, например, мировоззренческий и методологический атеизм, сущность которого в «страшном сужении сознания» (Н. Бердяев), стал и основанием, и каркасом отечественной социологии, позволил окончательно изолировать ее от христианского интеллектуального интертекста, дезактивировал остатки присущего тому духовного потенциала, удалил из социологического сознания мировоззренческую, не только религиозную, но морально-этическую, и экзистенциальную составляющие, заменив их идеологической. В результате возник роковой и до сих пор не преодоленный разрыв между социологией и высшими формами духовности.
Одновременно были конституированы существенные ограничения познавательных горизонтов социологии: для осмысления социальных фактов использовалась только одна возможность - объяснять социальное через социальное. О выходе же за пределы этого замкнутого круга социологическое сознание даже и не мечтало. Расплатой за это стало то, что, оказавшись за гранью предельных смыслов и абсолютных ценностей бытия, социология совершенно лишилась способности сопротивляться брутальным нажимам мощных социально-этатистских систем. Она бы, вероятно, могла сносно существовать в условиях цивилизованных общественных отношений, при наличии развитых демократических институтов, где никто не «прессует» социологов, но при трансформациях этих институтов в авторитарно-тоталитарные структуры, ей, лишенной прочных духовных устоев, не располагающей абсолютными ценностно-смысловыми критериями, неизбежно суждено было деформироваться. Под нажимом внешних сил она либо с головой погружалась в «мелочный анализ фактографической рутины» (К. Манхейм), либо же ее концепты складывались в сервилистские конструкции, служившие не только тем, что Э. Дюркгейм называл «машинами разрушения религии», но и тем, что можно считать машинами разрушения духовности, нравственности, культуры.
В этом отношении мало, что изменилось и к сегодняшнему дню: отечественное социологическое сознание по-прежнему пребывает в затворе, выстроенном для нее методологическим атеизмом. И это вопреки, казалось бы, логике происходящих контрсекулярных изменений. Скажем, в настоящее время уже мало, кто решается открыто возражать против утверждений, будто культура без Бога - это лишь деформированное, ущербное подобие истинной культуры. Но если заявить, что социология без Бога - это неполноценная, ущербная социология, то это вызовет бурю возмущений со стороны большинства современных социологов, далеких от того, чтобы считаться в своих теоретических построениях с существованием абсолютных смыслов, ценностей и норм. И это несмотря на то, что в настоящее время практически все ведущие социогуманитарные дисциплины медленно, но неуклонно перемещаются из секулярного дискурсивного пространства в пространство контрсекулярное. Социологии же, однако, только еще предстоит сделать это, а пока она движется в духовном арьегарде и является едва ли не замыкающей в веренице социогуманитарных наук, приближающихся к рубежам, отделяющим секулярное знание от контрсекулярного.
Августин некогда высказал мысль об ищущей природе человека, о том, что человеческая душа не успокоится, пока не найдет Бога. Эти слова имеют самое непосредственное отношение к душе теоретизирующего обладателя социологического сознания, которое, думается, будет до тех пор блуждать в лабиринтах разнородных методологических тупиков и мировоззренческих кризисов, страдать от неприкаянности, навязываемой ему стереотипами методологического анархизма, от эпистемологических дефектов релятивизма и редукционизма и от прочих неблагодарных бремён, пока не откроет для себя мир абсолютных смыслов.
В этих условиях вряд ли случайным является тот весьма значительный интерес к деконструктивизму, который выказывают отечественные гуманитарии, в том числе и часть обществоведов. Ведь деконструкция - это отнюдь не деструкция, или, точнее, не только деструкция. В ней углубленное аналитическое расчленение предмета, проникающее до самых оснований, сопровождается полномасштабной переоценкой ценностей, когда каждый элемент разбираемой конструкции обретает новую значимость и перемещается в новую конструкцию на новое место, соответствующее этому значению. Столь серьезная акция, конечно же, не безмотивна. Должны существовать весьма серьезные причины для ее осуществления. И, вероятно, самое главное, что побуждает аналитика прибегать к ресурсам деконструктивистской методологии, - это тотальный кризис и самой деконструируемой реалии, и окружающего ее контекста, когда прежние формы их существования и взаимодействия становятся бессмысленными и даже опасными для дальнейшей судьбы той социокультурной системы, в которую они входят. Не случайно развитая, отрефлексированная, мощно фундированная методология деконструктивизма заявила о себе именно на исходе эпохи модерна, когда социокультурные системы, привыкшие существовать в его условиях, начали ощущать, образно говоря, нехватку воздуха, дефицит жизнестроительных компонентов, а значит и потребность в радикальном переформатировании важнейших несущих смысловых пропорций и ценностных конструкций. Возникла насущная необходимость в упразднении многих устаревших мировоззренческих и методологических моделей, которые уже не справлялись с нарастающими нагрузками, со шквалом накрывающих их проблем. Секулярный модерн, создавший за более чем полтора столетия своей истории семантически и аксиологически децентрированный мир, изолированный от трансцендентной реальности, оказался в роли некой герметически замкнутой, закрытой сферы, под куполом которой содержалось ограниченное количество духовных ресурсов. И вот когда запасы этого ресурса стали катастрофически быстро иссякать, и его дефицит стал ощущаться всё острее, здравый смысл подсказал самое простое и самое эффективное решение, позволяющее выйти из образовавшегося кризиса - разгерметизировать эту созданную самими же людьми замкнутую сферу секулярного существования и мышления, вернуть культуру в ее истинное, отвечающее ее духовной природе, теоцентрическое состояние, позволить социуму и человеку беспрепятственно соприкасаться с абсолютными, смыслами, ценностями и нормами, причастными, как говорил Ф. М. Достоевский, «мирам иным».
Но поскольку массовое секулярно ориентированное сознание не готово к подобному повороту, то в дело вступает такое сильнодействующее средство, как деконструктивизм. Зародившийся в недрах секулярной культуры, он не вызывает у секулярного сознания реакции отторжения. Он с готовностью внемлет атеистам и выказывает готовность помогать им, экипировать их необходимым аналитическим инструментарием, необходимым для выхода из создавшегося положения.
По сути, то, что предложили Ж. Деррида и его единомышленники, можно сравнить с «коперниковским переворотом» в человеческом мышлении. Это проект радикальной переоценки всего и вся в культуре, в том числе картины социального мира. При этом его главная и самая существенная особенность заключается в его характерной направленности, поскольку это не резкий скачок вперед, не прорыв в неведомую даль, а пока лишь возможность решительного разворота. Это возможность для того, кто увидел перед собой бездну, понять, что дальнейшее движение в прежнем направлении невозможно, и что остается только один выход - развернуться и двинуться в противоположную сторону, чтобы выйти из опасного духовного тупика.
Однако, чтобы эта возможность стала реальностью, необходимы изменения в мышлении. И деконструктивизм инициирует эти изменения. В свое время «коперниковский переворот» не означал никаких физических перемещений небесных светил; он был переворотом в человеческих головах, в мышлении людей. Деконструктивистский переворот означает то же самое. Своеобразие же нынешней ситуации заключается в том, что этот переворот осуществляется секулярными средствами в секулярных головах. Его последствия для этих самых голов пока непредсказуемы. Более того, тот вариант исхода навстречу теоцентризму, о котором говорилось выше, для них самих крайне нежелателен. Однако для того, чтобы утвердился новый духовный, интеллектуальный порядок, его старая, модернистская, децентрированная модель должна быть упразднена. Духовное пространство должно быть очищено, дезинфицировано, и деконструктивизм берет на себя роль санитара-дезинфектора. Его теоретический облик непривычен, его действия не вызывают приятных ощущений, но они необходимы.
Христианству не удалось разрушить бастионы модернизма в ходе мировоззренческих столкновений, происходивших на протяжении последних столетий; оно было, хотя и не побеждено, но оттеснено. Деконструктивизм же способен разрушить эти бастионы изнутри, средствами самого модернизма. При этом его усилия напоминают действия не взрывотехника, а, скорее, хирурга. Тем самым он, может быть, сам того не желая, совершенно неожиданно для себя переходит в союзники христианства.
Можно предположить, что те постоянные, регулярно возобновляющиеся на протяжении последних десятилетий причитания социологического сознания о настигающих его кризисах есть ни что иное, как полубессознательные воззвания к радикальному деконструированию социологического дискурса. Ведь когда социологическая наука очутилась в результате энергичного контовского посыла в антропоцентрически структурированном пространстве, вне сфер действия абсолютных критериев истинности научного познания, то она оказалась лишена средств защиты против эпидемии релятивизма. И по сей день она пребывает в полной зависимости от социальных субъектов, движимых либо разнохарактерными частными мотивами, либо вненаучными корпоративными или этатистскими интересами. Социологические истины, ставшие предметом сознательного конструирования, предстают, как правило, в виде антропогенных семантических структур, лишенных того компонента абсолютности, который мог бы упрочить их статус и придать им должную сопротивляемость опасностям внешних, насильственных, релятивизирующих деформаций. А это уже совершенно иной, сугубо анти-контовский посыл, не считаться с которым мы сегодня уже не можем.
1 См.: Огюст Конт: Взгляд из России. М. РАГС, 2000.
Впервые опубликовано в журнале "«Свободная мысль» 2010 год