ENG
         
hpsy.ru/

../../"Экзистенциальный поворот" - как базовый концепт экзистенциальной философии и психотерапии

Автор доклада убеждён, что экзистенциальной философии, которая сегодня «вышла из моды», предстоит долгая жизнь, ибо экзистенциальная проблематика никуда не исчезла и заявляет о себе сегодня в новых формах, о чём свидетельствует и опыт экзистенциальных терапевтов. Однако концептуальный аппарат экзистенциального мышления нуждается в серьёзном обновлении и переосмыслении. Одной из попыток такового и является введение концепта «экзистенциальный поворот» и прояснение его содержания.

1.

Экзистенциальный поворот - нечто, происходящее в самой жизни человека. Он первичен, а его философское и психотерапевтическое осмысление вторично. Если понимать этот поворот как акт жизненной практики личности, то должен ли он совершаться только в пограничной ситуации, или же следует совершать его всякий раз сознательно, удерживая уже сложившееся экзистенциальное мировоззрение? А если есть экзистенциальное мировоззрение, то не уйти от вопроса: как экзистенциально говорить на экзистенциальные темы. Можно ведь просто прочитать нечто, написанное в привычном академическом стиле, с соответствующими цитатами - по бумажке. Прилично исполнить соответствующую социальную роль. Почему-то никому не приходит в голову, что этого делать нельзя. Что экзистенциальная установка - предполагает мою личную экзистенциальную заинтересованность в предмете, категорически исключая безлично-абстрактную позицию докладчика. Всякое автоматическое исполнение социальной роли как раз и связано с такой безличной абстрактной позицией. С тем, что М. Бахтин называл «теоретизмом», противопоставляя ему участную позицию.

Сразу же зафиксирую базовое противоречие, без понимания которого незачем и говорить на экзистенциальные темы: противоречие между абстрактно-всеобщим, в данном случае социально-ролевым - и экзистенциально конкретным. Экзистенциальное содержание решительно не желает укладываться в прокрустово ложе давно сложившихся, готовых социальных форм. Экзистенциальное во всей своей полноте и глубиной содержательности - в принципе невыразимо, не объективируемо. О нём расхожими словами и сказать нельзя, о чём и говорит Тютчев: «молчи, скрывайся и таи и чувства, и мечты свои…» Что, разумеется, осуществимо лишь при условии максимального удаления от публики. Поскольку же я выступаю в роли докладчика, мне приходится, пользуясь конвенциональными формами, выражать не укладывающее в эти формы личное содержание.

Выходит, мне придётся рассказать, что для меня экзистенциализм, почему я позиционирую себя в качестве экзистенциального мыслителя. В шестидесятых, когда я был молод, стали одна за другой появляться работы об экзистенциализме. Название одной из них звучало устрашающе: «Философия отчаяния и страха». Сразу стало ясно, что экзистенциализм - есть нечто принципиально враждебное советскому тоталитаризму, так сказать, материальному воплощению господства абстрактно-идеологического принципа. Согласно этому принципу - у человека, в пределе, не должно быть абсолютно ничего своего - ни собственности, ни своих чувств, ни, боже упаси, собственных мыслей. А я уже писал стихи, я хотел быть собой, и этот призыв быть собой услышал в экзистенциализме. Но как же жить в социуме, которому я со всем «своим» - именно как личность, как нечто особенное и даже уникальное - не нужен? А миновать чудовищного Левиафана, олицетворявшего социум - казалось совершенно невозможным, ведь вождь мирового пролетариата как гвоздём вбил в наши головы тезис: нельзя жить в обществе и быть свободным от общества. Нельзя? В таком случае у меня нет выбора. А экзистенциалисты что-то там такое говорят про выбор…

Итак, в шестидесятые я совершил свой собственный «экзистенциальный поворот». Я сделал тогда Свой выбор, и этим выбором было не непосредственно социальное сопротивление, к которому прибегли диссиденты, а экзистенциальное сопротивление. Не могу сказать, что это было легко. В годы «брежневской реакции» я всем существом своим чувствовал чудовищное давление «атмосферного столба» - нужно было в ответ на давление социума развить ответное давление внутри себя, упорство сопротивляющегося духа. С тех пор мне часто приходило в голову сравнение с глубоководной рыбой, которая, попадая в поверхностные слои моря, лопаются от своего внутреннего давления.

Свою экзистенциальную ориентацию я не изменил и позже, когда экзистенциализм вышел из моды, и восторжествовал постмодернизм. Может показаться, что с исчезновением идеологического принуждения и крахом тоталитаризма - нужда в экзистенциальном сопротивлении социуму исчезла. На самом деле эпоха постмодерна оказывается ещё большей угрозой экзистенциальной неповторимости индивида. Не говоря уже об угасании экзистенциальной энергии, экзистенциальных, да и просто витальных потребностей.

Именно в эту эпоху, когда исчезает экзистенциальное философствование - бурно развивается экзистенциальная терапия. Не правда ли, это само по себе - парадокс? Экзистенциальная мысль объявлена давно утратившей актуальность - а экзистенциальные проблемы никуда не ушли, они лишь в ещё большей степени загнаны вовнутрь индивида. А если нет соответствующего экзистенциального мировоззрения, то их трудно, почти невозможно осознать. В сознании индивида возникает тупиковая ситуация: при слове «выбор» у него начинает течь слюна, как у Павловской собаки - ибо выбор для него ассоциируется с выбором товаров в супермаркете, тех или иных житейских удовольствий. А то, что выбор может и должен быть экзистенциальным - у него уже в голове не укладывается.

Эпоха постмодерна есть «экзистенциальный тупик». Не случайно именно сейчас всё чаще говорят о радикальном «инженерном» вмешательстве в природу человека, так называемом трансгуманизме. Но и без инженерного вмешательства - человек технорациональный уже на деле давно потеснил человека экзистенциального. Вероятно, одно из главных отличий этой эпохи от прежних эпох - изменение отношения к смерти. Её как бы и вовсе перестали бояться! Всё больше террористов-самоубийц, убивающих отнюдь не по идейным соображениям, а в силу инфляции экзистенциального.

До сих пор сильнейшим мотивом для «экзистенциального поворота» был именно страх смерти. Именно перед лицом смерти человек и оказывается в интенсивнейших поисках смысла ушедшей жизни - о чём свидетельствуют «Смерть Ивана Ильича» Л. Н. Толстого, «Скучная история» А.П. Чехова. И Хайдеггер настаивал на том, что осознание конечности своей жизни является изначальным условием для экзистенциального поиска, для выхождения из неистинного состояния безличной публичности, Ман. Но, вероятно, и он не предполагал, какими темпами будет прогрессировать состояние «насильственной публичности», - сегодня оно с помощью сотовых телефонов стало всеобщим. Невидимая толпа, вездесущая публичность. Нигде человек не думает так мало о собственной смерти, как в толпе. Отдельный человек - смертен, а толпа бессмертна.

2.

Феномен экзистенциального поворота в философии - как раз и связан с переживанием жизни перед лицом смерти - массовым переживанием, ибо происходит он в годы Первой мировой войны. Мартин Хайдеггер в этой войне не участвовал. А вот Габриель Марсель - участвовал. И вел так называемый «Метафизический дневник», в котором сформулировал главные идеи прежде Хайдеггера. Не менее важен опыт другого участника войны, Эжена Минковского, известного в будущем экзистенциального феноменолога и психиатра. Подчеркну, что и он, и Марсель - рьяные последовали Бергсона (см. статью А.С. Зиневич в этом сборнике). Следовательно, возводить рождение экзистенциализма исключительно к феноменологии, идущей от Гуссерля - по меньшей мере некорректно.

В своём «Метафизическом дневнике» Марсель писал: «Европейская цивилизация умерла 1 августа 1914 года» [1, 399]. «Никто из нас, я думаю, не подозревал, какой хрупкой и ненадежной была цивилизация, которой мы считали себя защищенными и которой толща веков, как нам тогда казалось, сообщала такую прочность, что было бы безрассудством ставить ее под сомнение» [2, 10].

Дважды повторяется здесь слово «цивилизация». Цивилизация - это некий порядок вещей, - социальный, культурный, разумный. Но у порядка вещей - должны быть основания. Наука, как олицетворение беспредельного процесса познания, прогресс - технический, а заодно и исторический, наконец, и некие трансцендентные основания - Бог, обожествленный Разум. И вот - с неба на людей в окопах падают не только бомбы. Кажется, что и само небо рушится - и на землю падают его голубые осколки. «Неподкупное небо окопное - Небо крупных оптовых смертей» (Осип Мандельштам) - то самое, которое должно бы быть целокупным! То, что происходит на этой войне, являет собой кровавый абсурд. Но помимо этого, оно лишено и высших оснований. Вот это последнее - как вынести? Ницше уже сообщил дурную весть нигилизма - «смерть Бога». Но тогда это были ещё слова, написанные на бумаге. Сейчас же - слова превратились в явь. И вот - если ты остался жив - то главный вопрос: как дальше жить? Жить в мире рухнувших смыслов. Жить в мире, в котором уже нет очевидного, явного Трансцендентного!

Понятно, что перед нами особый, неповторимый исторический момент, когда крушение Трансцендентного, да и всех оснований мира - переживается с особой остротой. Вторая мировая - лишь продемонстрировала радикальные выводы из этой ситуации: если Трансцендентного нет, то нет ничего, ограничивающего возможность планомерного уничтожения миллионов людей.

Моя задача - по возможности реконструировать экзистенциальные переживания «человека в окопах». Рухнуло небо. Взорвался снаряд или разорвалась поблизости бомба. Очнулся. Ощупал себя. Жив. Тебя слегка присыпало землёй - но ещё не навсегда. Начинается, так сказать, инвентаризация. Что после происшедшего - имеется? Вот тело, которое хочет жить. А ещё? Потрясённая психика. Ну а когда придёшь в себя - ты вновь обретёшь сознание? Но в этом сознании - какие-то странности - словно бы в нём теперь чего-то недостаёт. Недостаёт чего-то очень важного! Лев Толстой очень точно описал нечто подобное, описывая состояние Пьера - словно бы винт сдвинулся с нужного места, и мысли крутятся вхолостую. Впрочем, на войне выразились бы решительнее: крышу сорвало! Сознание - уже не Дом, в котором можно укрыться от всего окружающего: сквозь полуснесённую крышу видишь звёзды. Человек беззащитен и одинок - перед лицом Космоса.

Кто тот, кто уцелел? Я? Но кто этот я? Гражданин такого-то государства? Патриот, который добровольцем пошёл на войну? Солдат или санитар? Все эти определения повисают в воздухе и вдруг начинают таять, как чеширский кот, от которого остаётся только улыбка. Уверенности в том, что это и есть я - больше нет.

Впечатление такое, как если бы человек слой за слоем снимал луковичную шелуху. Только в качестве луковицы - он сам! Итак, сняли с себя все социальные определения, всё социально-ролевое. Что осталось? Вот это тело, которое в любой момент могут убить. Тело, как носитель жизни. Герой Хемингуэя, к примеру, навсегда растождествившись со всякой ходячей идеологией, запретив себе произносить «высокие слова», - так и остался на этапе отождествления с телом, которое радуется еде, отдыху, простым физиологическим радостям. Герой одного из его рассказов возвращается домой - идёт с заплечным мешком по обгорелой траве, видит чёрного кузнечика, делает привал, разводит костёр, открывает банку бобов с мясом, ест, потом засыпает. Вот счастье, максимально доступное этому герою. Ни о чём другом - лучше не думать. А если думаешь - лучше заглушить мысли алкоголем.

Возможно ли что-то иное? Мне кажется, если продолжить снимать шелуху с луковицы - то тогда придётся сказать, что и тело - это не «Я». По крайней мере, не весь Я. Что-то ещё есть во мне. Религия говорила: душа, дух. Но потрясенное сознание не внимает шелесту шелухи слов. Ему важно - есть ли что-то за словами? И вот человек, чудом спасшийся от, казалось бы, неминуемой смерти, очутившийся под звёздами, перед лицом Космоса, вдруг осознаёт, что «Я» - это только слово, неспособное вместить в себя то, что куда больше этого малого «я». Что это? Большое Я? Экзистенция? Слова в данном случае перестают работать как точные понятия, определения, - и лишь указывают в нужную сторону. Опять вспоминается Пьер Безухов, которого едва не расстреляли, который видит звёзды сквозь щели дощатого балагана, и переживает нечто, и хохочет как безумный…

Отставляю открытым вопрос, что именно переживает в такую минуту человек. Ясно только одно - он больше не «этот», не «маленький солдат», не эмпирический индивид. Он некое большое бытийное существо - поднявшееся надо всей этой убогой и кошмарной эмпирией. С этой высоты, из этого иного - бытийного пространства - мир открывается иным. И сам ты уже иной - преображённый.

То, что пережил человек - можно назвать экзистенциальным откровением. И, как всякое откровение - его нельзя просто взять и пересказать, сообщить другому. Содержание его будет понятным лишь тому, кто сам пережил нечто подобное. Люди понимают друг друга не потому, что сообщают другому информацию, а в силу общего экзистенциального опыта.

Здесь остановимся. «Человек в окопе» - человек на пределе, на границе, на грани Бытия и Не-Бытия. Человек в окопе задает очень простые вопросы: «что есть на самом деле? Кто я? Что - реально?». Габриель Марсель говорит об этом так: «И в этом смысле справедливо будет сказать, что существует лишь одна метафизическая проблема, а именно: что я такое? И к ней сводятся другие проблемы, даже проблема существования других» [3, 34]. Готовые истины здесь не работают. Человеку нужен ответ, адресованный конкретно ему, ответ о смысле его конкретной жизни, и о смысле его конкретной смерти.

И тут скажем, прибегая к языку феноменологии: нужно редуцировать естественную установку. Однако такая редукция - как ни парадоксально - совершается вовсе не в своего рода алхимической реторте, не в искусственно изолированном сознании, нацеленном на познание истины. Обыденность рушится здесь-сейчас, под бомбами и снарядами. Никакой здравый смысл не соединяет хотя бы малым подобием логики предметность окружающего мира. Мир расклеивается, распадается на фрагменты, взрывается. А поскольку человеческое сознание есть сфера взаимодействующих смыслов, то для него окружающий мир предстаёт как Абсурд. От мира не осталось ничего. Разве что небо и звёзды. А от человека? О том, как он шаг за шагом снимает с себя слои «шелухи», добираясь до некоего «ядра» - я уже говорил выше.

То, что происходит, несомненно есть редукция. В ходе неё разрушается «естественная установка» сознания, все обыденные представления о себе и мире выносятся за «скобки». Но следует ещё раз акцентировать факт, что эта редукция совершается не усилиями сознания, а усилиями самой действительности, катастрофической ситуации войны. Война как инструмент редукции, избавления сознания от предрассудков, предвзятости и приведения к некоей несомненной реальности. Называть ли такую редукцию феноменологической? Давно уже я нашёл и употреблял в статьях другое название: «экзистенциальная редукция». Акцент на экзистенциальном характере редукции как раз и означает, что нечто происходит не с сознанием человека самим по себе, и уж тем более не с сознанием Трансцендентального Субъекта - нечто происходит со мной в этой реальности, в данной ситуации. Со мной лично происходит! И я этого не могу избежать. Как нельзя избежать рождения или смерти. Может быть, следует констатировать, что в результате экзистенциальной редукции - я уже не могут оставаться тем прежним, каким был. Что я рождаюсь другим.

Феномен второго рождения присутствует во многих, в том числе и религиозных традициях. Связан он и с древним, архаическим ритуалом инициации. И там, несомненно, присутствует экзистенциальная редукция. То есть перед нами явление, характерное отнюдь не только для экзистенциальной философии, хотя и востребованное именно ею.

В ходе экзистенциальной редукции «человек в окопе» растождествляется, прежде всего, с идеологическим содержанием своего сознания, с «социумом в себе», с социальными ролями, абстракциями Прогресса, патриотизма и т.п. Это момент принципиально важный: ты должен трансцендировать за пределы социума, и за этими пределами ты обнаруживаешь себя не социального. Но именно это и обуславливает неприятие экзистенциального подхода и советским тоталитаризмом, и современным обществом, которое не мыслит человека вне его социальных функций, и целиком редуцирует его к социальному поведению.

Но что же остаётся у человека, переживающего экзистенциальный кризис и как бы выпавшего из социума? Тело, разумеется, тело - орган жизни, которая хочет жить. И психика, которая как бы отключилась от рационального (социального) управления - в ней бродят противоречащие друг другу эмоции, смутные желания, некие энергии, которые ещё дадут толчок желаниям и неожиданным, спонтанным действиям… По Сартру все эти дорефлексивные и как бы «априорные» формы сознания и поведения -и составляют глубинную суть человеческого «Я». С чем я решительно не согласен. Но одно несомненно: за порогом рефлексивного сознания, всего социального в этом сознании - человек обнаруживает некий «остаток», который не может быть адекватно осознан и уложен в рациональные формы, выговорен. Этот «остаток» - он сам, как он дан себе вне всяких опосредствований - в непосредственном опыте. Странный опыт дорефлексивного сознания в непосредственной связке с бытием, как бы «сознания-бытия» - как раз и будет описывать Хайдеггер. А нам то, что он описывает, покажется непонятным - ибо мы будем пытаться понимать сказанное в иной, привычной нам сети координат. Мы будем (как и Сартр) искать «я», субъекта - а там никакого «я» нет. Есть то, что «до я». И не случайно Хайдеггер будет употреблять термин Дазайн - вот-бытие. Не претендуя здесь на единственно правильное понимание Хайдеггера, я однако, фиксирую предмет его интереса: так сказать, глубинный уровень человеческой субъективности, не подлежащий ни рефлексии, ни объективации. В этом с ним согласен и его друг-оппонент Карл Ясперс. И называют они оба этот уровень одинаково: экзистенция.

Представляется, что это открытие - по своей важности ничуть не меньше, чем открытие бессознательного Фрейдом. Однако если фрейдовское бессознательное вместе с пансексуализмом - воистину завладело массами, то экзистенции повезло сравнительно меньше, хотя этим словом уже называют фильмы.

Если экзистенция не подлежит ни рефлексии, ни объективации, и не может быть представлена нашему сознанию в качестве какого бы то ни было предмета, то что это? Задайте вопрос полегче! Ясно, что это не самосознание индивида. И отнюдь не обязательно основа той личностной структуры, которую индивид называет «я». Ибо «я» - это уже нечто предметное, объективированное, - противостоящее объектам. А тут некий не объективируемый поток, некое динамическое целое, то, что в философии жизни называют волей, жизненным порывом, самой Жизнью… Что и поименовано в экзистенциальной философии как экзистенция.

Человек, чудом выживший - ощущает в себе жизнь сначала на телесном уровне. А потом обнаруживает эту жизнь - внутри себя. И она, эта жизнь, принадлежит ему, но течёт через него - всеобщая жизнь, поток вселенского бытия… И конечно, понятая так, она ни в какие «формы» «Я» не умещается! Индивидуализм ей противопоказан. Она больше, чем любой индивид. И чтобы осознать её в себе - требуется не «эго», являющееся, в сущности, сознательным слугой социума, а некая иная (духовная) инстанция личности.

Социум же способствует тому, что у многих людей налицо фальшивое «я», в котором фактически не участвует глубинная экзистенция. Это люди, внутри которых поток бытия уже не течёт - внутренне мёртвые, застывшие в утверждении своего «эго».

В пограничной ситуации, перед лицом смерти, в ходе экзистенциальной редукции, - конечное существо, заглядывая в свои глубины - обнаруживает свою … потенциальную бесконечность. Человек не совпадает с самим собой - осознаваемым, он «больше» себя. Это «больше» никак нельзя напрямую отождествить со своим единичным Я. Оно изначально свидетельствует о связи моего бытия с бытием других, о со-бытии, Mit-Sein, понятии, которое у Хайдеггера развернётся в «бытие-в-мире».

Резюмирую: в кризисной ситуации человек обнаруживает не себя, как «я», но то, что в нём больше «я» - свою субъективность. Субъективность не следует отождествлять с субъектом, но она есть то громадное и невыразимое содержание, которое формально олицетворяет субъект. Меха с вином есть только меха, но не вино. Также и субъект, вмещающий в себя субъективное содержание, сам по себе не является этим содержанием. Именно эту субъективность, это глубинное содержание жизни в человеке - и назвали экзистенцией. Зададимся резонным вопросом: открыв в себе в пограничной ситуации это бесконечное содержание - не должен ли субъект жить так, чтобы дать этому содержанию выход в своих жизненных актах, мыслях-чувствах-поступках? А если должен - то реализуются ли богатство человеческой субъективности, когда он в «бесполезной страсти» преследует цели безграничного утверждения собственного «эго»?

Кажется, иные философы-экзистенциалисты несколько поторопились, решив, что экзистенция - это и есть глубоко спрятанное от всевидящих глаз социума «подлинное Я». И нужно только прислушаться к нему, дать ему волю, стать собой. В отсутствии неких высших структур личностного сознания - так понятая экзистенция может выражать себя в абсолютном произволе, как это и происходит у Сартра. Между субъективизмом и подлинной реализацией всего богатства человеческой субъективности - дистанция огромного размера. А как избежать произвола, как трансцендировать даже и рамки своего собственного «эго», как выйти за пределы индивидуализма - тема для другого разговора.

СПИСОК ИСПОЛЬЗУЕМОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

  1. Марсель Г. О смелости в метафизике. - Спб.: Наука, 2013
  2. Марсель Г. Трагическая мудрость философии. Избранные работы. - М.: «Издательство гуманитарной литературы», 1995
  3. Марсель Г. Присутствие и бессмертие. Избранные работы - М.: Институт философии, теологии и истории св. Фомы, 2007

Рейдерман И.И.,

Опубликовано в Материалах IV научно-практической конференции с международным участием "Актуальные проблемы современной экзистенциальной психологии и психотерапии", 2017, Одесса, Украина

См. также