…Пожалуй, если задаться целью емко, одним словом (понятием, экзистенциалом) определить своеобразие концепции и творческого почерка Фридриха Ницше (1844-1900), самого загадочного и непризнанного (и прежде всего близкими - в недавнем прошлом - друзьями) - при жизни, скандально популярного и непонятого до конца - после смерти - немецкого мыслителя, поэтического философа и утонченно мудрого поэта, то таким словом окажется именно экзистенциал «одиночество», со всеми сопутствующими контекстуальными оттенками смысла. Ницше по праву считается основоположником «философии жизни», базирующейся (у Ницше) на оригинальной интерпретации мифа и понимающей жизнь как процесс становления, пронизанный индивидуалистическим творческим волевым импульсом в его интуитивно-чувственной, телесной модификации. Экзистенциалы одиночества, страха, смерти играют важную роль в формировании философско-жизненной концепции Ницше, выходя из-за маргинальных границ, куда их вытеснила и табуировала рационалистическая философия. Прежние трансценденталии, указанные еще в средневековье (вещь, сущее, добро, нечто, единое и др.) оказались лишенными статуса универсальных метафизических определений сущего, возвышающихся над строем категорий, и утратив сакральную вне-положенность, стали тяготеть к логическому «оверкилю», замене на противоположность - на ничто, зло, не-сущее… И Ницше осуществил этот переворот с изумительной парадоксальностью, открыв дорогу современной философии маргиналистики.
Одиночество пронизало всю жизнь и творчество Ницше, придав им тот непревзойденный оттенок грусти и восторга, тоски и упоения, щемящей до боли радости уединенного обретения мудрости и горечи, укрытой за гордыми манифестами Одинокого Странника. Стефан Цвейг тонко подметил, говоря о книгах Ницше, что «обычно самые одинокие книги незаметно излучают магнетическую энергию воздействия: будто скрытая во мраке подземная сила расширяет ее пределы вокруг пока не замечаемого центра»[1]. Произведения Ницше действуют поистине «репульсивно»: они оттесняют от автора все дружески расположенное и его самого вытесняют из современного ему мира. Каждая книга Ницше - это утрата друга, очерчивание нового, более узкого круга, где воцаряется тишина… Каждая книга - это вознесение выше и выше, на горную вершину, откуда видно дальше и больше, но каждый глоток густой одинокой свободы пьянящ и горек …
Фридрих Ницше с горечью фиксировал контраст между внешними формами выражения культуры, творчества и внутренним миром мыслителя, художника, приводящий к ослаблению личности современного человека. Это состояние определялось им как процесс выветривания личностей, приводящий к полной без-субъективности. Поэтому «великий продуктивный ум», под которым Ницше подразумевает прежде всего самого себя, не может долго выдержать среди народа (имеется в виду немецкий народ), который сам не уверен в единстве своего внутреннего мира и распался на две половины: на образованных с искаженным и запутанным внутренним миром и на необразованных с недоступным внутренним миром. Что остается этому продуктивному уму, если инстинкт народа больше ни идет ему навстречу? Он вынужден променять божественную радость творчества и со-действия на «глубокое сознание неотвратимости своей судьбы и окончить свое существование, как одинокий мыслитель и пресыщенный знаниями мудрец»[2].
В предельном лаконичном и упругом как пружина стихотворении «Одинокий» Ницше перечисляет возможные самохарактеристики - ведомый, водитель (ведущий), послушник, повелитель. Мыслитель-поэт отвергает их и обозначает привлекательные для самого себя ипостаси: зверь, ищущий укрытий; пустынник, блуждающий в себе; соблазнитель самого себя, манящий себя загадкой1 .
Безусловно, никто лучше не скажет о себе, тем более - об таком Одиноком Страннике, как сам Фридрих Ницше. Среди безоговорочных признаваемых немецким мыслителем преимуществ «даров свободных духов», уготованных Страннику - «горы, лес и одиночество», что и является подлинной родиной философов и странников, мечтающих о дополуденной философии 2 . Любимый, «квинтэссенциальный» герой Ницше Заратустра («Так говорил Заратустра», 1883-1886), авторитетно признанный Карлом-Густавом Юнгом как Alter Ego Ницше, высказывался еще более ригористично и определенно: «О, моя отчизна, одиночество! Слишком долго жил я на дикой чужбине и теперь со слезами возвращаюсь к тебе», и далее повторив слова об «отчизне», восклицает: «Как блаженно и нежно говорит мне твой голос» [3]. Заратустра различает покинутость и одиночество: покинутость сопряжена с нерешимостью, унынием, покинутому человеку опаснее быть среди людей, чем среди зверей. Покинутый человек оказывается в толпе более покинутым, чем одиноким в одиночестве. Одиночество не избирается, оно предпослано, имманентно присуще человеку. В «Посмертных афоризмах» Ф.Ницше обнаруживается откровение-постулат метафизики одиночества: «Я не избегаю близости людей: именно отдаленность, вечная отдаленность человека от человека гонит меня в уединение»[4]. Однако, одиночеству следует научиться, оно предоставляет возможность оказаться «на родине и у себя дома»: здесь одинокий человек может выявить затаенные чувства; к такому человеку приходят вещи, ластясь к речи; такому человеку раскрываются «ларчики слов всякого бытия»; такой человек обретает лучшую мудрость (научается ей)1. Одиночество - это дорога к самому себе. Этот путь есть уединение, дистанцирование от «стада», для которого всякое уединение - грех. Путь одинокого человека - это испытание «пустым пространством» и «ледяным дыханием» одиночества, когда оживают чувства, грозящие убить одинокого человека, но сам человек должен найти в себе мужество стать их убийцей! На пути одиночества, дороги к самому себе, человек выступает для самого себя «и еретиком, и колдуном, и прорицателем, и глупцом, и скептиком, и нечестивцем, и злодеем»2. И самый опасный враг на этом пути - это сам человек со своими «семью дьяволами» (о них - ниже). Одинокий человек идет путем созидающего (создавая Бога из своих семи дьяволов), любящего (самого себя и потому презирающего себя как презирают только любящие), ведь в уединение одинокого приходит, «прихрамывая», и сама справедливость. В работе «Злая мудрость» (1882-1885) Ницше пишет: «Одиночество придает нам большую черствость по отношению к самим себе и большую ностальгию по людям: в обоих случаях оно улучшает характер»3.
Высшая цель Заратустры, Ницше, и каждого одинокого мудреца - таинственное «седьмое одиночество», которое неоднократно упоминается в философских работах мыслителя («седьмая дверь одиночества», «семь шкур одиночества»). Однако, ключом к пониманию высшего смысла «седьмого» одиночества оказываются поэтические произведения Ницше. В стихотворении «Солнце заходит» (1888) (из «Дифирамбов Дионису») Седьмое Одиночество приходит как Счастье, со сладким вкусом уверенности, с палящим лучом Солнца, которое плавит «ледник моих вершин», приходит как «золотое веселье», и таинственным, сладчайшим вкусом Смерти1 … В стихотворении ««Сигнальный огонь» (из тех же «Дифирамбов Дионису»), навеянном мотивами Гёльдерлина (трагедии об Эмпедокле и его уделе - о «безмерной пустыне» и холоде без-любовного одиночества) Заратустра, познавший шесть одиночеств, на острове зажигает сигнальные огни для заблудших пловцов, превратившись в пламя, потому что ему уже мало познанного одиночества, мало острова. «И в поисках седьмого одиночества / К небесам забрасывает невод». Ницше сравнивает себя с этим «ловцом одиночеств» и взывает к «морям грядущего» и к «сокрытым тайнам неба»: «Поймайте мне, ловцу на горах высоких / Мое седьмое, последнее одиночество!»2
Характерно, что и О.Шпенглер, и Л.Шестов, и другие исследователи, обратили внимание на этот ёмкий и завораживающий образ-символ «седьмого одиночества». Каждое одиночество - это новая борьба с новым «дьяволом»
(«семь дьяволов»!), демоном (в христианском, а не в языческом, сократическом смысле), проживающим «внутри» каждого одиночества… А.Дугин провел параллели между ницшевским «Седьмым Одиночеством» и «мауна» («одиночеством») ведантистского эзотеризма, означающего высшую стадию духовной реализации посвященного, полное слияние с Принципом и «погасившего» всю «тьму вещей», а также «кевала» («совершенным одиночеством») - состоянием шиваиста, достигшего полного освобождения от всех ограничивающих условий существования3.
Ницше тщательно скрывает «зазор» между одиночеством как манифестной, эстетической, метафорической фигурой и одиночеством как мучительном личным состоянием, преследующим его в собственной жизни. Оставаясь, безусловно, «на стороне» одиночества творческого, личностно-мудрого, Ницше, понимая неискоренимость, имманентность одиночества леденящего, ужасающего, он стремится выгодно оттенить привлекательные черты Одиночества, заполнить этот «зазор» его множественными достоинствами, представив всю полноту экзистенциальной диалектики Одиночества. Ницше указывает на неединичные и неизбежные негативные стороны одиночества. Одна из них воплотилась в такой его модификации, при которой человек спокойно и радостно ведет «свое монологическое существование среди бесед с самим собой и даже среди смеха». Однако, при вынужденном сравнении себя с другими, подобный Homo Solus склоняется к мысленной недооценке самого себя, доходящей до такой степени, что его приходится принуждать приобрести снова хорошее мнение о себе от других, и даже в этом случае человек стремится умалить приобретенное мнение о себе - поэтому, полагает Ницше, следует эту категорию людей предоставить их одиночеству и отказаться от «глупой жалости к ним»1.
Ницше фиксирует и другую особенность одиночества, проистекающую из самой природы этого экзистенциала. Человек не добровольно избирает одиночество, человек впускает его в себя, и одиночество переворачивает все устои его жизни. Опасность одиночества заключена в изменении самого фокуса морального «зрения». Ницше в начале афоризма почти повторяет известную сентенцию Достоевского, но заканчивает мысль по-своему: «Не людей, а «человека» любит одинокий: и если эта любовь к человеку накопится чрез меру, она прорывается как поток, захватывает всякого человека, все равно - врага или друга»2.
Ницше не приемлет высокомерное одиночество, поскольку оно бесплодно, не чревато, а для Ницше идеалом является собственная «вечная беременность», отягощенность новыми замыслами, плодами творчества, ради которых он, собственно, и остается на этой земле… Недаром он порицает властолюбие, и призывает - устами Заратустры - к тому, «чтобы одинокая вершина уединялась не навеки и не довольствовалась сама собой; чтобы гора спустилась к долине и ветры вершины к низине»3. Заратустра рисует перспективу для одинокого человека, призванную ободрить его и всех ему подобных - «Вы, сегодня еще одинокие, вы, живущие вдали, вы будете некогда народом: от вас, избравших самих себя, должен произойти народ избранный и от него - сверхчеловек»1.
Вместе с тем он понимает подспудные истоки одиночества-дистанцирования, имеющего оттенок высокомерия, противопоставления «стаду», презрения к нему, равно как и сознает иллюзорность мечты о сверхчеловеке, размноженном до целого народа. В Предисловии к работе «Человеческое, слишком человеческое» (1878) Ницше поясняет, что написал этот труд для «свободных умов», каковых «нет и не было», и он придумал этих «бравых товарищей и призраков», для того, чтобы в общении с ними сохранить хорошее настроение (и самого себя) среди болезни, одиночества, чужбины, acedia (уныния), бездеятельности. Ницше автобиографически описывает эволюцию «юной души», в которой созревает и наливается сладостью тип «свободного ума» - от болезни, великого разрыва с обшепризнанными ценностями, болезненной уединенности, характерной для освобожденного человека, испытывающего первый взрыв силы и воли к свободной воле (к самоопределению ценностей) - к зрелой свободе духа, самообладанию и дисциплине сердца, избытку сил, дающему привилегию жизни в риске, как показателю великого здоровья. Именно о состоянии болезненного одиночества, когда человек влеком знаком вопроса, ставимым опасным любопытством, переворачивающим все ценности, Ницше пишет так: «Одиночество окружает и оцепляет его, становится все грознее, удушливей, томительней, эта ужасная богиня и mater saeva cupidinum - но кто еще знает нынче, что такое одиночество?..»2
Так мы подошли к другому слову, играющему роль второго ключа к пониманию ницшевской парадоксальной экзистенциалистики. Это слово - болезнь. Многоликая Болезнь (один список всех недугов, мучивших Ницше всю его жизнь, вполне может составить некий «справочник практического врача») присутствует в произведениях Ницше как парадоксально перевернутая эстетическая фигура - то болезнь - необходимая первая фаза одиночества (болезнь роста творческой личности), то подлинная болезнь - это «вера в болезнь» 1 (не столько вера в лекарства-панацеи, сколько вера в недуги). Ницше со скрытым горьким сарказмом благодарит Болезнь за огромное влияние на жизнь (невозможность воинской службы, разрушение карьеры) и характер творчества - в перерывах между приступами хворей (вулканическая манера письма, афористичный и бессылочный стиль). Болезнь закалила Ницше, обострила его экзистенциальную чувствительность, восприимчивость к скрытым токам, пронизывающим человеческое бытие. Оказавшись в тотальном одиночестве, больной Ницше черпал силы в титаническом напряжении борьбы во все стороны, причудливом сочетании болезни-мощи, превращенной в Принцип. Не оставляющая его Болезнь заставляет так часто обманывать ее, читателя и самого себя своеобразным аутотренингом (наделение боли именем и называние ее «собакой», получая тем самым некоторую власть над болью2), парадоксальными «гомеопатическими» рецептами: прописывать себе само здоровье в малых дозах; «лучшее средство для больного - немножечко поубавить и затем прибавит здоровья»3. Среди мыслителей и художников, отдающих должное болезням, изменившим весь жизненный путь, Ницше все равно стоит особняком4 … Он признавался: «На такой призыв, каким был мой «Заратустра», призыв, вырвавшийся из глубины души, теперь уже тысячекратного одиночества, - и в этом есть нечто ужасное, превышающее всякое понимание; от этого может погибнуть самый сильный человек. А я не из самых сильных. С тех пор мне кажется, будто я смертельно ранен»1. Это признание - свидетельство жесткого, трезвого самоанализа мыслителя. Во время болезни и одиночества Ницше научился «уединенным речам»: «…Я говорил без свидетелей или, вернее, совершенно не думая о свидетелях, и все о вещах, до которых мне не было никакого дела, но так, как будто они имели для меня значение. Тогда я научился искусству представляться бодрым, объективным, любопытствующим и прежде всего здоровым и насмешливым: у больного, я полагаю, это признак хорошего вкуса, тем не менее, от более тонкого и сочувственного взгляда не укроется то, что составляет особую привлекательность этой книги (имеется в виду «Человеческое, слишком человеческое» - А.Г.): он заметит, что здесь больной и обездоленный человек говорит так, как будто бы он не был больным и обездоленным. Здесь человек стремится во что бы то ни стало сохранить равновесие, спокойствие - даже благодарность к жизни; здесь царит строгая, гордая, всегда бодрая, всегда возбужденная воля, поставившая себе задачей защищать жизнь против страданий и отклонять все заключения, которые, подобно ядовитым губкам, вырастают на всякого рода болотистой почве - страдания, разочарования, пресыщения, одиночества»2. Когда вышел труд «По ту сторону добра и зла» (1886), сразу названный критиками «динамитом», он кардинально дистанцировал Ницше от всех немногочисленных оставшихся друзей-читателей. В письме к Ф. Овербуку Ницше, прося прочитать книгу до конца, Ницше восклицает: «Если бы я мог довести до Тебя в словах мое чувство одиночества! Ни среди живых, ни среди мертвых нет у меня никого, с кем я чувствовал бы себя родным. Это неописуемо жутко, и только то, что я изловчился сносить это чувство и с детских лет постепенно развивал его в себе, внушает мне уверенность в том, что я еще не конченый человек» 3. Эти фрагменты передают всю гамму психологических, экзистенциальных нюансов состояний обнаженного, лишенного эстетизированных покровов, одиночества философа.
Болезнь, таящая смертельную угрозу, предельно остро, ежесекундно ставит перед Ницше экзистенциальную проблему смерти. Ницше определяет как дерзкую, ужасающую, невероятную, и категорически неприемлемую, мысль Гомера о том, что, согласно решению богов, смерть стала «служить песнью» потомствам людей - мы страдаем и гибнем. чтобы у поэта не было недостатка в сюжетах … Позиция Ницше кардинально отличается от концепции смерти Артура Шопенгауэра. Среди порицаемых Ф.Ницше «распутств и пороков» А.Шопенгауэра (учение о единой воле, отрицание индивида и развития, «грезы о гении», «бессмыслица о сострадании») Ницше указывает как неприемлемые и положения: «Смерть есть настоящая цель бытия», «a priori не можеть быть прямо отрицаема возможность магического действия, исходящего от уже умершего»1. Эти положения, свидетельствующие о пожизненном шопенгауэровском противоречии бытия и воли, по мнению Ницше, проистекают от совращенности тщеславным влечением быть «разгадчиком мира», и легко становятся предметом веры и подражания у последователей (к каковым Ницше относит Р.Вагнера).
Ницше анализирует собственные «меланхолические» мысли, приходящие к нему при осмыслении того факта, что смерть есть «близкое будущее», ожидающее людей. Ницше сравнивает смерть с ненасытным океаном, уверенным в своей добыче. Ему доставляет истинное удовольствие и радость констатировать, что несмотря на то, что смерть проявляется как «единственная достоверность и общность», смерть, тем не менее, не имеет почти никакой власти над людьми, не чувствующими себя «братьями во смерти», и вообще не желающими думать о смерти2. При этом Ницше категорически отвергает все попытки лишить человека «права на смерть», препятствовать самоубийству, полагая, что такой запрет - это жестокость. Так, в случае когда старец терпит медленное истощение и разрушение, самоубийство выступает, с точки зрения Ницше, как «вполне естественное и напрашивающееся само собою действие», возбуждающее наше уважение как «победа разума» на манер старейшин греческой философии или римских патриотов1. Этим объясняется столь парадоксальная интерпретация Ницше древнего мифа о ящике Пандоры, «ларце счастья» (заворожившая позднее А. Камю) и резкая оценка Ницше надежды как «худшего из зол», ибо она удлиняет мучения людей, не бросающих жизнь, несмотря на непрестанные бедствия2. Ницше отвращает именно лишение индивидуума возможности проявить собственную волю, личного права человека. Поэтому Ницше видит в смертной казни больше оскорбительного, нежели в убийстве - здесь человек используется как средство для устрашения других3. Ницше ставит диагноз современной культуре, ментальности, чувственности - «Вечное желание жить, нерешимость умереть - свидетельствует уже о дряхлости чувств»4.
Решимость умереть сосуществует с верой в личное бессмертие. Для Ницше вера в личное бессмертие относится к разряду самых высокомерных и смелых мыслей, и которая, хотя и является «пороком мудрецов» (будучи высокомерием), но вместе с тем и выступает побудительным мотивом творчества, осуществления истины. Но личное бессмертие видится Ницше в контурах концепции «вечного возвращения» как испытание этой, моей жизни еще множество раз, в соответствии с исходными индивидуально-витальными посылами ницшевского мироощущения. Эта концепция, поначалу имеющая исходный контур идеи мирового круговорота (следы ее исследуются самим Ницше в работе «Философия в трагическую эпоху Греции» в учениях Анаксагора, Гераклита, Парменида, стоиков), содержит мысль о «большом годе становления», возврашении всего - и Сириуса, и паука, и «твоих мыслей», и выражается символически как вечный бег колеса бытия, переворачивание песочных часов. Эта концепция впоследствии перестраивается Ницше в мифологизированный образ ворот с надписью «Мгновение», за которыми лежит вечность, и дороги, убегающей назад - по этой дороге можно пройти еще раз, поскольку все вещи взаимосвязаны… В идее о колесе бытия видится параллель с индуистской концепцией сансары - колеса земных превращений. Думается, что Ницше, не удовлетворенный бесстрастностью античной идеи круговорота и отягощенностью концепции сансары грузом земного наказания, кардинально изменяет исходные основания и нравственную оболочку концепции «вечного возвращения». М.Хайдеггер назвал идею «вечного возвращения» «наибездоннейшей мыслью» Ницше, которая навеки останется загадкой1 … А.Г. Кутлунин, резюмируя анализ этой концепции, писал: «Если высветить исходную мысль «вечного возвращения», то она окажется простой и понятной каждому: все великое должно быть вечным»2. Вечное возвращение означает у Ницше трансформацию силового, энергетического (волевого) потенциала. Ж.Делез объясняет «вечное возвращение» как возвращение не бытия (возвращение того же самого), а скорее, напротив, возвращение и составляет бытие в той мере, в какой оно утверждает становление и преходящесть. «Будучи сутью становления, Вечное Возвращение - результат двойного утверждения, заставляющего повториться то, что утверждается, и ведущего к становлению лишь то, что является активным»3. Делез обнаруживает, что Вечное Возвращение, закольцовывание лабиринта - это союз Диониса и Ариадны, а Сверхчеловек - их отпрыск.
Ницше, различая непроизвольную (естественную) смерть и произвольную (сознательную) смерть, не приемлет непроизвольную смерть как смерть, независимую от разума, как самоубийство природы, т.е. уничтожение разумнейшего существа неразумной жалкой субстанцией оболочки, «больным тупоумным тюремщиком», стерегущим «знатного узника» 1 (буквальный парафраз из платоновского диалога «Федр»). Однако, мудрое решение вопроса о смерти и о времени смерти, как признает Ницше, это вопрос непонятной современникам морали будущего, мир Сверхчеловека, ожидающий Ницше и тех, кто разделит его мысли.
Смертельная угроза, проглядывающая сквозь недуги, вынуждает сиюминутно, не откладывая ни на миг, совершать переоценку ценностей. («Смерть достаточно близка, чтобы можно было не страшиться жизни» 2 - признается Ницше сам себе, символично открывая этим афоризмом раздел «Мыслитель наедине с собой» в работе «Злая мудрость»). А его идеальный Alter Ego Заратустра разражается смехом, видя как люди борются за жизнь, ведь он «уверен в своей жизни или в своей смерти»3). Страх, присущий людям как наследственное, основное чувство, которым объяснялось все, теперь для Заратустры (и его последователей) является исключением4. Уверенность в неизбежности смерти, по «рецепту» Ницше, должна быть подмешана к жизни как «драгоценная, благоухающая капля легкомыслия», а не быть, как это сделали «аптекарские души», горькой каплей яда, что делает жизнь противной5… Учитывая грядущее «возвращение», с этим тем более трудно не согласиться!
Болезнь/Смерть задает смысл через цепочку неизбежных состояний: напряжение сил-противостояние - агония. Ницше стремился превратить болезненное энергетическое напряжение, сопровождаемое неугасимым жаром, в очистительный огонь, выжигающий всю скверну, дарующий перерождение, новые силы, прорыв в чертоги Иного, Инобытия, где выковывается Другое Я, знаменитый ницшевский Сверхчеловек. Поэтому лейтмотивом в трудах Ф.Ницше звучат словосочетания «огонь», «перековка», «очищение от окалины», «философствование молотом». В стихотворении «Ecce Homo» Ницше декларирует свое «огненное» происхождение («Мне ли не знать, откуда сам я!/ ненасытный, словно пламя,/ Сам собой охвачен весь» 4). Сверхчеловек не может обитать в разреженной атмосфере умопостигаемых высших понятий - трансценденталий. Сверхчеловек, как саламандра, как феникс, живет только в огне, среди пылающих углей, которые он никогда не устанет раздувать (парафраз мистической идеи Мейстера Эркхарта о божественной искре в человеческой душе). Сверхчеловек формируется через экстатическое эффективное преодоление косности, предвосхищение угрозы окостенения, превращения в мертвый камень через самозакаливание себя на манер булатного клинка. «Ковка себя» предстает как процесс, в котором человек сам себя «выковывает», очищает себя от окалины, выйдя на мгновение из себя, совершая насилие над собой (философствование молотом) ради высшей цели - Сверхчеловека. Человек становится сильным, острым и опасным как клинок только через краткий миг ковкости, податливости в собственных руках… Но в ситуации с самим Ницше скорее всего горячечный жар принимался им за огонь переплавки, и история его жизни/болезни подтверждает, что эти вспышки творчества были подобны яркому накаливанию лампочки перед ее перегоранием…
Что же выходит из-под молота? В ситуации жизни/ болезни, болезни/смерти одинокое Я, не имеющее реальных связей с другими Я, и преисполненное der Wille zur Macht, «волей к власти» (или «волей к мощи», как трактует эту ницшевскую новацию А.В.Перцев),означающей преодоление жизнью самой себя1, и созерцая «гибель богов» («Бог умер»), понимает/чувствует, что Смерть не ожидает где-то там, вдали, Смерть уже здесь, и пришла она не из-за маргинальной границы, не из подполья, а именно «сверху», из трансцендентной сферы, из заповедного и прежде священного центра, ядра. Одинокое Я черпает силы не столько в безличностных тайных силах, о которых упоминает С.Цвейг, Я также и не является воплощением бессубъектной космической воли А.Шопенгауэра. Я - это предельно субъективизированная воля к жизни, имманентная самому человеку, который является, сам того не ведая, энергетическим медиумом тайных природных потоков; только эту волю необходимо разбудить, а точнее - спровоцировать на проявление. Поэтому со смертью Ницше борется, надеясь только на самого себя, и борется, в соответствии с «анти-законами» парадоксалистики, орудиями смерти - насилием, агрессией войной («война как целебное средство»), но по отношению к косному, слабому, нежизнеспособному, сдерживающему живые токи самобытия. Причем, эта борьба есть оргиастический дионисийский праздник, к которому, правда, примешивается мотив личной мести по отношению к жизни/болезни, мотив сведения счетов с судьбой («Надобно из своей смерти делать праздник, хотя бы только из злобы к жизни - к этой женщине, которая хочет оставить нас!»1).
В борьбе с одиночеством, с собственной телесностью, с болезнью и смертью, и одновременно, с современной культурой (которая есть «лишь тоненькая яблочная кожура над раскаленным хаосом»2), культами, моралью, религией, Ницше использует метод, который можно обозначить как удвоение (умножение) собственного Я - в противовес раздвоению - непреодолимому разрыву единого Я на «частичных» двойников, порабощающих это Я 3. Сам Ницше во фрагменте, озаглавленном «Из глубочайшего внутреннего опыта мыслителя», замечает, что даже с самыми абстрактными мыслями человек склонен обращаться как с личностями, с которыми необходимо бороться, родниться, оберегать, лелеять. На грани между жизнью и смертью Ницше удерживает, по его признанию, «всего лишь беременность», но всякий раз с появлением творения, признается Ницше, «жизнь моя повисала на волоске»4. Творения человека становятся его «Я», человек и страшится своих собственных мыслей, и при этом чтит в них самого себя. Так формируется «интеллектуальная совесть».[5] Ницше прямо говорит о раздвоении человека: в рассуждениях о морали как «саморазделении человека», Ницше констатирует, что человек разделяет свое существо и приносит в жертву одной его части другую часть, например, любя свою мысль, свое желание, свое создание. Когда человек говорит «я люблю (презираю) себя», то я и себя - «две разные личности6.
Сам Ницше вынужден был балансировать на грани между удвоением и раздвоением… В одном из обращений Ницше к интересной теме его творчества - отношениям Странника и его Тени, «темного спутника», проблема удвоения и раздвоения воплощается в разговоре Странника и его Тени. Тень, признавая, что люди часто видят свои тени спутниками человека, но никогда - его рабами («Кто избегает света, того и мы избегаем. Вот насколько велика наша свобода»), тем не менее, предлагает стать рабой Странника ценой полного познания человека. На что Странник отвечает отказом, так как не знает дальнейшего развития отношений - опасаясь превращения Тени во властительницу или же в рабу, презирающую своего господина. Характерно, что этот разговор происходит за минуты до наступления заката, Странник и его тень вынуждены прощаться, солнце заходит, и Странник взывает к исчезнувшей Тени: «Где ты? Где ты?»… 1 Среди «Смешанных мнений и изречений» Ницше мы находим: «Если хочешь быть особой, то нужно охранять честь и свои тени»2.
Тень может и покинуть своего спутника, и даже остаться существовать после его смерти…Третья книга «Веселой науки» открывается многозначительным фрагментом: «Новые схватки. После того как Будда умер, в течение столетий показывали его тень в одной пещере - чудовищную страшную тень. Бог мертв: но такова природа людей, что еще тысячелетиями, возможно, будут существовать пещеры, в которых показывают его тень. - И мы - мы должны победить еще и его тень»3. Можно допустить - хотя Ницше нигде не говорит о таком понимании своего излюбленного тезиса о Великом Полудне, полуденной философии - что он призывает эту пору еще и потому, что это - время исчезновения всех теней….
Ницше утверждает: «Я понимаю только такое существо, которое в одно и то же время бывает единым и множественным, которое изменяется и продолжает существовать, познает, чувствует, хочет - это существо есть мой основной факт»1. Поскольку Ницше, согласно собственному признанию, не может назвать ни одного человека, кто еще остается его единомышленником, то, «… благодаря воображению я в состоянии мыслить не как индивид, но как коллектив. Это особенное чувство одиночества и множественности»2. Ницшевский прием умножения собственного Я представляет собой его собственную модификацию раздробления мистерийного Диониса, являющегося во множественности образов и испытывающего страдания индивидуации - разорванности на индивиды, и при этом предчувствующего возможность вновь восстановленного единства3.
Ницше признает, что каждый человек должен оцениваться лишь по состоянию, когда он обретает свое высшее Я. И если одни люди - «лицедеи самих себя», а другие - бояться своего высшего Я и готовы отречься от него, то сам Ницше полагает, что высшее Я - это не «дар богов», а есть сам человек4. Однако, это высшее Я для Ницше уже не предстает традиционным центром, стягиваюшим все периферийные части субъекта в единый узел. Ницше избирает принципиальную иную стратегию экзистирования Я в изменившихся культурных условиях, открыв тем самым новую веху в истории западноевропейской философии, культуры и ментальности в целом.
Эта стратегия разворачивается в новой феноменологической топике, которая исходит из принципиального отсутствия различия «верха» и «низа» (Ницше отстаивает способность человека сопротивляться гравитации - человеку «постоянно хочется падать - вверх»1), «внутреннего» и «внешнего». Ницше утверждает наличие постоянно становящейся картины взаимопроникающих мира опыта и мира вещей в себе2, дискретность «воли к власти», благодаря которой каждый «центр силы» конструирует весь остальной мир. Стратегия Ницше выстраивается не как прежде - вокруг безапелляционно-центрального Я, а в феноменологической топике, в которой аннигилирована иерархия субъкт-объектных отношений немецкой классической философии. Центростремительный бег классической философии сменился центробежными тенденциями, бегством от центра. Принципиальное тяготение к маргиналиям философского анализа объясняется процессом ширящейся децентрализации внутренней структуры человека, поиском смысложизненных опор именно на периферии культурного сознания, ментального пространства, науки, социума - обозначенной самим Ницше как сфера преступного. Такие рецидивы тяги к маргинальности всегда возникают в ситуации разбалансированности субъекта, разочарований в прежней собственной субъективности, сопровождающейся приступами тотальной виновности за прошлое безмятежное субъективное бытие, сопровождавшееся холей собственного Эго-центра… Ницше стремится возвратить подлинный эгоизм, как энергичную, творческую любовь к себе, к своей телесности, к своей жизни, а не как пассивное самолюбование, высокомерие, почивающее на лаврах, возложенных рацио на голову самонадеянного человека.
«Свободный ум» Ницше объясняет самому себе тайну разрыва с прежними ценностями и пересмотра координат тем, что будущее управляет сегодняшним днем как «неосознанная беременность», и главная новая проблема - это проблема иерархии как некоей длинной лестницы, по которой поднимаются «свободные умы» (естественно, к Сверхчеловеку), новой топики со своей высотой, глубиной3. И эта топика видима самому «свободному уму», она глубока, но прозрачна, просматривается, а лестница длинна, но одолеваема, проходима…
У самого Ницше Я распадается на множество Я, обозначенных как многочисленные «мы,..» («мы, имморалисты», «мы, безродные»). Каждый из этих двойников выступает не просто полномочным представителем, агентом Я, каждый из них - это и есть сам Ницше, сам Я. Причем это Я - субъект остро чувствующий, по-гераклитовски пылающий, танцующий на острие клинка, на грани добра и зла … Ницше прячет свое лицо за эпатажными псевдонимами-масками Антихриста, Распятого, Диониса, Феникса, Цезаря, а в последние дни - вообще всех исторических лиц («Хотя это и неприятно и стесняет мою скромность, мое я - в основе каждого имени истории»1). В «Посмертных афоризмах» находим мысль, констатирующую полученный парадоксальный результат: «Лучшая маска, какую только мы можем надеть, - это наше собственное лицо»2.
Схожим образом укрывался за личинами замысловатых псевдонимов Сёрен Кьеркегор (Виктор Эремит, Иоханнес Климакус, Анти-Климакус, Иоханнес де Силенцио, Вигилий Хауфниесис), однако, рискну утверждать, что у Ницше проблема заселения «пустого» феноменологического пространства стояла с большой остротой, поскольку масштаб мировоззренческой деструкции был значительно больше, и «черная дыра» Ничто, образовавшаяся после «смерти Бога», угрожала коллапсированием одинокому Я. В ситуации совершающейся каждый миг «парадоксальной мистерии последней жестокости» - жертвования Богом за Ничто3, Ницше стремится сотрясти этот застойный мир и косную культуру, обмануть бездну Ничто, ускользая от его мертвящего взгляда с помощью многочисленных двойников-масок, играя роли безумца, танцуя (словами, стилем) на краю пропасти, и обретая собственный смысл одинокого бытия. Ницше называл этот опыт провокатора-психопата «мой опыт инспирации»1.
В.Подорога справедливо полагает, что одиночество для Ницше является особым состояния бытия без бога, в котором Ницше использует «героику одиночества». На место Бога протискивается Чужой, нечто с черной дырой вместо лица, зияющей на пересечении коммуникативных потоков. Поэтому Ницше из страха перед экспансией Чужого делает главным конструктивным элементом одиночества не Я, а Другого. Вместо «я-ты-отношения» первичной оказывается структура «Я-чужой». «Ницшевский запрет на «ты» предполагает запрет на взгляд чужого, блокирование его мощи в маске. Коммуникативная стратегия Ницше как раз и состоит в том, чтобы, избегая быть видимым, видеть самому; быть не «вещью», т.е. не чем-либо, что можно идентифицировать в пространстве, времени или языке, но чистым скольжением, которое может быть свойственно только «пограничному существу», взгляд чужого отражается маской, никогда не поражая того, кто так искусно защищается»2.
Фридриха Ницше по праву можно назвать «Персеем постклассической философии», который, раздробив свое Я на множество двойников, смотрит в бездну Ничто и остается неуязвимым, используя двойников как зеркальные щиты. Ницше надеется на то, что эта множественность Я является умножением сильных сторон «прошлого-первого» Я, и таким образом, этими персонификаторами идеальных, манифестируемых черт Я заселится новая топика грядущего Сверхчеловека. Ницше рассчитывает на будущее «собрание» этих клонированных двойников Я в таинственной «Стране Детей», оставшейся непрописанным символом. Нам при этом остается только сопоставлять этот символ с концепцией «возрождения отцов сынами» Николая Федорова… Телесно-чувственная и духовная (именно в такой соподчиненности) практика самоутверждения сильного Я (взамен самоотречения, общепринятого в христианизированной культуре) базируется у Ницше на волевой инициации провозвестников грядущего а-центрированного символа целого, единого (Сверхчеловека) - двойников Я в без-центрированных пространствах: в феноменологической топике самого Я, в тексте, в культуре, в социуме. Воля, поддерживаемая местами о грядущем бурлит в парадоксальных переоосмыслениях сущего, переоценках всего ценного; кипит в упругом, метафорическом, властном, танцующем стиле; заявляет о себе в хлестких афоризмах. Властное расщепление себя на множество Я позволяет, во-первых, бороться с одиночеством, страхом и смертью, претендуя на преодоление их негационных проявлений при помощи неистребимого числа своих двойников, таящих интенции к одиночеству как поли-сущностности, «бессмертию», «бесстрашию»; во-вторых, превратить прежде маргинальные трансценденталии - одиночество, страх, смерть в личностно-значимые, виталистски переключить их «минусы» на «плюсы»; в-третьих, по экзистенциальному наполнению это совпадает с властным волевым сжатием, нацеленным на преодоление болезни; в-четвертых, реализовать центральную идею (по убеждению самого Ницше) ницшевской философии - концепцию «вечного возвращения» как грядущего собирания, ре-комбинации самодостаточных двойников Я; в-пятых, проявить игровую сущность экс-центричного Я, которое, меняя личины, выглядывая то тут, то там…
Опасное заигрывание в духе манихейства с Ничто чревато тем, что Ничто постепенно из Иного (которое, согласно гегелевской «Науке логике», обуславливает Нечто так же как его собственное становление1) обретает черты и способности самодостаточного Нечто (что кардинально отличается от гегелевского понимания ничто как «непосредственного», во что не превращается нечто в процессе снятия). Но дело заключается в том, что сам процесс промысливания бытия (с непременным присутствием человека волящего и страдающего одновременно) вынуждает помыслить и небытие, Ничто, как потенциальный способ бытийствования бытия, что было особо подмечено и развито далее экзистенциализмом, и, прежде всего М.Хайдеггером. Подобным образом и идея о «смерти Бога» (или, в трактовке Хайдеггера, о «нетости бога») заставляет переосмыслить вопрос о новом способе бытия Бога в условиях отсутствия Бога как центра, собирающего всё и вся. Однако, личный пример самого Фридриха Ницше, окончившего жизнь в безумии с редкими проблесками сознания 25 августа 1900 г., не должен соблазнять интерпретаторов его философии искусом плоских резюме о каре за утверждение диктатуры Ничто. На самом деле Ницше отстаивал позицию положительного нигилизма, философского отрицания-низвержения как реакции-отзвуке человека-сейсмографа, тонко чувствующего подземные тектонические сдвиги культуры. Хотя «бездна» Ничто действительно заглянула в лицо самому Ницше, но болезнь и кара - разные вещи… Между тем, интуиция не обманула Ницше: сам акт изгнания рацио-философией Иного, Ничто, и экзистенциалов как маргинальных есть акт скрытого, бессознательного признания маргинального первородно внутренним, а уже потом внешним по отношению к целому. Редукция таит до поры уязвимость тезиса о самотождественности целого, и изнутри подрывает положение о незыблемости критериев единства, нормы, здоровья. Что, собственно, и вскрыл Ницше.
Он прошел свой путь до конца, сплавив жизнь и манифест в единый обоюдоострый клинок… Мысль о «вечном возвращении» (себя, своей жизни), осененном знаком Сверхчеловека, так и осталась для Ницше несвершенной и даже невыразимой мечтой, закольцованной одиночеством мыслителя. Это и предопределяет последний абзац нашего анализа избранных аспектов концепции Ницше: мы тоже возвращаемся - закольцованно - к одиночеству Ницше. Приведем еще одно его горькое признание: «Только теперь я одинок: я хотел людей, я искал людей - но находил постоянно только себя… а теперь я больше не хочу и себя»1. Лев Шестов высказался в «Апофеозе беспочвенности» вполне адекватно: «И так как, рано или поздно, каждый человек осужден быть непоправимо несчастным, то, стало быть, п о с л е д н е е с л о в о ф и л о с о ф и и - о д и н о ч е с т в о» 2.
Ницше прекрасно понимал, что на избранном пути он не встретит никого, ибо каждый идет своей дорогой… Но, тем не менее, Ницше, говоря его же словами о мудреце (в стихотворении «Мудрец говорит») имел все основания сказать о себе - «Чужой и все же нужный этим людям,/ То солнцем, то грозой веду свой путь я -/ И вечно недоступный людям!»3.
Время показало, что это именно так…
Утешиться можно одним. Идея о «вечном возвращении» может
пониматься в мифологическом ключе - как возвращение к сакральному
акту Творения in illo tempore (во время оно), упразднение
профанного времени, достигаемое благодаря ритуальному
жертвоприношению особым жрецом-психопомпом (проводником,
медиумом). Жертвой становится он сам. Это цена за прозрение, за
выход из круга обыденности в другой, высший, неразмыкаемый круг
бессмертия. Увы, не сакрального… Но - бессмертия культурного,
возжигаемого неизбывным интересом людей, устремленных к границам
собственного бытия.
[1] Цвейг С. Фридрих Ницше.// Цвейг С. Борьба с демоном.М.,1992.С.279.
[2] Ницше Ф. О пользе и вреде истории для жизни. // Ницше Ф.Т.1.С.184-185.
1 Ницше Ф. Веселая наука.// Соч.Т.1.С. 505.
2 Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое. Аф.638.// Ницше Ф. Т.1.С.488-489
[3] Ницше Ф. Так говорил Заратустра.// Ницше Ф. Т.2.С.131-132.
[4] Ницше Ф. Посмертные афоризмы. В: переоценка всего ценного// Ницше Ф. Философия в трагическую эпоху. М.,1994.С.391.
1 Ницше Ф. Так говорил Заратустра. // Ницше Ф. Т.2.С.131-132
2 Ницше Ф. Так говорил Заратустра // Ницше Ф.Т.2.С.46
3 Ницше Ф. Злая мудрость. Аф.255. // Соч. в 2 т. М.,1990. Т.1.С.761.
1 Цит. по: Милый Ангел.№1.1992.С.110.
2 Цит. по: Ницше Ф. Стихотворения. // Литературная учеба.№2.1991.С.190-191.
3 Ницше-Дионис // Милый Ангел.№1.1992.С.111
1 Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое. Аф.625 // Ницше Ф.Т.1.С.480-481.
2 Ницше Ф. Посмертные афоризмы.Аф.500.// Ницше Ф. Философия в трагическую эпоху.М..1994.С.391.
3 Ницше Ф. Посмертные афоризмы.Аф.500.// Ницше Ф. Философия в трагическую эпоху.М..1994.С.391.
1 Ницше Ф. Так говорил Заратустра // Ницше Ф.Т.2.С.56
2 (Свирепая мать страстей - лат.) Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое // Ницше Ф.Т.1.С.234-235.
1 Ницше Ф. Странник и его тень. В: Переоценка всего ценного // НицшеФ. Странник и его тень.М.,1994.С.308.
2 Ницше Ф. Веселая наука.// Ницше Ф.Соч.Т.1.С.643-644.
3 Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое.// Ницще Ф.Соч.Т.1.С.236: Ницше Ф. Странник его тень. В: Переоценка всего ценного // Ницше Ф. Странник и его тень.М.,1994.С.393.
4 Подробнее см.: Гагарин А.С. Акафисты экс-центричного Я ( здоровье-болезнь в философии маргиналистики) // Теория и методология валеологического курса для средней и высшей школы. Тез. докл. научн.-практ. конф.Окт.1996.Тюмень.С.10-21.
1 Цит. по: Цвейг С. Фридрих Ницше // Цвейг С. Борьба с демоном. С.280.
2 Цит. по: Шестов Л.Достоевский и Нитше ( философия трагедии) // Шестов Л. Сочинения. М.,1995.С.115-116
3 Цит. по: Свасьян К.А. Примечания // Ницше Ф.Соч.Т.2.С.778.
1 Ницше Ф. Веселая наука. Аф. 99 // Соч.Т.1.С.573.
2 Ницше Ф. Веселая наука. Аф. 278. // Соч. в 2 т.Т.1.С.625-626.
1 Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое.Аф.88,80 // Ницше Ф.Т.1.С. 285,283.
2 Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое.Аф.71.// Ницше Ф.Т.1.С.281.
3 Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое .Аф.70 // Ницше Ф.Т.1.С.281.
4 Ницще Ф. Странник и его тень. В: Переоценка всего ценного // Ницше Ф. Странник и его тень.М.,1994.С.343.
1 Цит. по: Михайлов А.В Предисловие к публикации М.Хайдеггера «Слова Ницще»Бог мертв" // Вопросы философии.1990.№7.С.141.
2 Кутлунин А.Г. Немецкая философия жизни. Иркутск. 1986.С.48.
3 Делез Ж. Тайна Ариадны. // Вопросы философии. №4.1993.С.52-53.
1 Ницще Ф. Странник и его тень. В: Переоценка всего ценного // Ницше Ф. Странник и его тень.М.,1994.С.342-343.
2 Ницше Ф. Злая мудрость.Аф.1.// Ницше Ф.Соч.Т.1.С.721.
3 Nietzsche. Schriften und Entwürfe 1881-1885.Bd. 12.S.261. Цит. по: Свасьян К.А. Примечания. // Ницше Ф.Соч.Т.1.С.816.
4 Ницше Ф. Так говорил Заратустра.// Ницше Ф.Соч.Т.2.С.218-219.
5 Ницще Ф. Странник и его тень. В: Переоценка всего ценного // Ницше Ф. Странник и его тень.М.,1994.С.392.
4 Ницше Ф. Веселая наука.// Ницше Ф.Соч.Т.1.С.511.
1 Ницше Ф. Так говорил Заратустра.// Ницше Ф.Соч.Т.2.С.82.
1 Ницше Ф. Посмертные афоризмы.Аф.371.//Ницше Ф. Философия в трагическую эпоху.М..1994.С.375.
2 Ницше Ф. Злая мудрость// Ницше Ф.Соч.Т.1.С.767.
3 Подробнее см.: Гагарин А.С. Одиночество как феномен человеческого бытия // Гагарин А.С., Малышев М.А. В зеркалах экзистенции. Екатеринбург. 1996. С.55-100.
4 Ницше Ф. Злая мудрость.Аф.6. // Ницше Ф.Соч.Т.1.С.721.
5 Ницше Ф. Смешанные мнения и изречения. В: Переоценка всего ценного // Ницше Ф. Странник и его тень.М.,1994.С.158-159.
6 Ницще Ф. Человеческое, слишком человеческое // Ницше Ф.Соч.Т.1.С.276-277; Ницше Ф. Посмертные афоризмы.Аф.364,365.// Ницше Ф. Философия в трагическую эпоху. М., 1994. С.374.
1 Ницше Ф. Странник и его тень. В: Переоценка всего ценного // Ницше Ф. Странник и его тень. М..1994.С.398-399.
2 Ницше Ф. Смешанные мнения и изречения. В: Переоценка всего ценного// Ницше Ф. Странник и его тень.М.,1994.С.174.
3 Ницше Ф. Веселая наука // Ницше Ф. Соч. Т.1.С.582.
1 Ницше Ф. Последние афоризмы. Аф.366. // Ницше Ф. Философия в трагическую.эпоху. М..1994.С.374.
2 Nietzsche in seinen Briefen.S.216.// Цит. по: Подорога В. Мир без сознания (проблема телесности в философии Ф.Ницше).Проблема сознания в современной западной философии. М..1989.С.30.
3 Ницше Ф. Рождение трагедии, или эллинство и пессимизм. // Ницше Ф.Т.1.С.94.
4 Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое.Аф.624 // Ницше Ф.Т.1.С.480.
1 Ницше Ф. Злая мудрость.Аф.173.// Ницше Ф.Соч.Т.1.С.746.
2 Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое. // Ницше.Ф.Соч.Т.1.С.247-249.
3 Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое. // Ницше.Ф.Соч.Т.1.С.237-238.
1 Nietzsche F. Samtliche Briefe.Bd.8.Munchen.1986.S.578. Цит. по: Подорога В. Мир без сознания (проблема телесности в философии Ф. Ницше).// Проблема сознания в современной западной философии. М..1989.С.31.
2 Ницше Ф. Посмертные афоризмы. В: Переоценка всего ценного // Ницше Ф. Философия в трагическую эпоху.С.390.
3 Ницше Ф. По ту сторону добра и зла // Ницше Ф.Соч.Т.2.С.283.
1 Цит. по: Цвейг С. Фридрих Ницше // Цвейг С. Борьба с демоном.С.285
2 Подорога В. Мир без сознания (проблема телесности в философии Ф. Ницше).// Проблема сознания в современной западной философии. М..1989.С.29-30.
1 Гегель Г.-В.-Ф. Наука логики.М.,1971.Т.2.С.220.
1 Ницше Ф. Посмертные афоризмы. В: Переоценка всего ценного // Ницше Ф. Философия в трагическую эпоху.С.390.
2 Шестов Л. Апофеоз беспочвенности // Шестов Л.Сочинения.М,1995.С.218.
3 Ницше Ф. Веселая наука// Ницше Ф.Соч.Т.1.С.508.