Быть подлинным означает «быть самим собой». Выдвинуть такое утверждение - просто, не просто - понять его. Кто есть это «Я», которому мы должны соответствовать? Как мы можем быть уверены в собственной честности перед собой в этом? Есть ли вообще такая вещь, как «Я»? И если все-таки «Я» есть, то нужно ли нам настолько полно ему соответствовать?
Работа Хайдеггера «бытие и Время» (1927) оказала чрезвычайное влияние на ход развития всей экзистенциальной мысли о проблемах правды и самообмана. Тем не менее, хайдеггеровское понимание подлинности и связанных с нею концептов тревоги, голоса совести, решительности, беспокойства и праздных разговоров требует внимательного изучения. Вопрос, в котором надо при этом определиться, - является ли подлинность чем-то нужным и желательным, есть ли это концепт, с которым имеет смысл работать. Если мы придем к положительному заключению по этому поводу, то нам нужно будет задаться вопросом о том, как практически мы можем стать подлинными и как мы можем преодолеть то состояние не-подлинности, в котором человечество склонно пребывать большую часть своей жизни.
Хайдеггер вводит термин «подлинность», давая определение Dasein. Он показывает, что Dasein постоянно находится в состоянии «Я», постоянно следит за переживанием состояний «Я-есть» и «Ты-есть». Тем не менее, Dasein постоянно есть Dasein с определенной индивидуальностью, с определенным сознанием, у которого в каждом конкретном случае есть выбор, быть ли ему честным перед собой или нет. Как говорит об этом сам Хайдеггер, «Dasein всегда делал некоторого рода выбор способа бытия собой».
Такой выбор, возможно, не вполне осознан и обдуман, но, как заявляет Хайдеггер, мы, несмотря ни на что, проявляем себя в определенной модальности по отношению к самим себе, просто по умолчанию. В этом - вся природа Dasein-тревоги. Это означает, что вещи важны для нас и что мы ничего не можем поделать с озабоченностью по поводу собственной персоны. Быть тем, что мы есть, есть проблема, и наши отношения, или, точнее, наше отношение, наше поведение в отношении нашего бытия имеет приоритетную значимость по сравнению с проблемой того, чем же мы все-таки являемся. В этом смысле Dasein есть его собственная возможность и способность быть тем или иным.
И поскольку Dasein в каждом случае является его сущностно собственной способностью, он, в самом своем бытии, «выбирает» себя и побеждает себя; может он также и потерять себя, и никогда не победить себя, и только казаться так делающим. Но только притом, что это есть действительно нечто, что может быть подлинным, нечто его собственное; может, он потерял себя или еще себя не победил.
Так, Хайдеггер совершенно определенно утверждает, что способность быть подлинным, по меньшей мере, всегда равна способности не быть таковым. Dasein перманентно находится перед проблемой победы над собой. Даже если мы всегда - мы и никто более, мы можем быть собой неподобающим, неподлинным образом. Мы должны принять себя, и тогда мы на самом деле овладеем собственным «Я», своей сущностью.
Как заявляет Хайдеггер, прежде чем овладеть подлинностью, мы пребываем в состоянии не-подлинном. Не-подлинность - условие, при котором происходит наше повседневное существование; оно является, как и раньше, нашей жизненной позицией по умолчанию. Не-подлинность остается оборотной стороной медали подлинности нашего бытия в мире, и подлинность должна быть извлечена из нее. Не может быть никакого стопроцентного спасения от не-подлинности, и подлинность должна быть «выкуплена» ценой напряженного ежедневного труда.
Что делает нашу не-подлинность столь властной, так это то удобство, которое возникает, когда мы чувствуем себя «брошенными» среди других людей. Такая «брошенность» не является тем вторичным феноменом, возникающим при каком-либо нашем провале. Скорее, это - сущностная черта Dasein. Мы брошены в мире, и раз так, мы немедленно теряемся среди других людей. Не-подлинность есть «определенный вид бытия-в-мире - бытие, которое полностью увлечено «миром» и Dasein-с-другими в состояние «Они». Не-бытие-в-мире может быть позитивной способностью такой сущности, которая в своей сущностной тревоге поглощена миром. Этот род не-бытия мог быть признан своего рода бытием, который наиболее близок Dasein и в котором он проводил большую часть времени».
Другими словами, мы не-подлинны не просто из лени, а потому что беспокойство и стремление спрятаться от себя в толпе являются нашими сущностными чертами. Праздные разговоры, любопытство и поверхностность - вот характерные признаки состояния провала-в-не-подлинность. Праздные разговоры - способ бессмысленного «вращения» среди других, говорение о том - о сем зачастую без какого-либо осмысления предмета беседы, бесполезного следования моментальному интересу. Любопытство - то, что заставляет нас следовать по пути многих, раскрывать все и ничего, это то, что оставляет нас всюду и нигде. В этот момент вещи теряют определенность, они более не являются тем или другим, но представляют собой все сразу. Пребывание в таком состоянии подавляет нашу истинную способность Быть, прячет ее среди всего и ничего. При том, что болтовня и любопытство все более погружают нас в растерянность и смятение, мы не можем устоять перед искушением и все дальше уходим от себя по этой дороге. Хайдеггер говорит: «бытие-в-мире само есть искушение».
Оно искушает, поскольку, когда мы разрешаем себе бытие такого рода, нам начинает казаться, будто бы все в порядке. Так, будто бы любопытствуя, болтая и ни на чем специально не останавливаясь, мы понимаем и общаемся с миром на короткой ноге, и таким образом, не должны беспокоиться и задаваться лишними вопросами по поводу самих себя.
Состояние «Они» предполагает, что человек самостоятельно ведет и поддерживает самую настоящую «жизнь», это приносит Dasein-спокойствие, в котором «все в полном порядке» и «все двери открыты». Ускользающее бытие-в-мире, искушая самое себя, в то же время успокаивает.
По мере того, как Dasein поддается этому успокоению, он, между тем, все более ускользает от самого себя. Из сведений о мире, полученных благодаря любопытству, болтовне и поверхностности мы, на деле, так ничего ни о чем не узнаем. Мы даже не знаем, что за вопросы стоит задавать, и нас влечет вглубь отчуждения. Мы отчуждены от самих себя, находимся вне контакта с тем, что мы есть, и с тем, что есть бытие, и с тем, что все это действительно значит. При этом отчуждение может проявляться в показанных запросах и разговорах о вещах.
Все же отчуждение не может означать, что Dasein фактически отрывается от самого себя. Наоборот, это отчуждение ведет к такому роду бытия, которое граничит с наиболее выраженным «само-расщеплением», искушающим себя всеми возможностями объяснения, так, что все «характеристики» и «типологии», которые оно несет с собой, уже невозможно окинуть одним взглядом. Это отчуждение закрывает от Dasein его подлинность и возможности, даже самую возможность искреннего провала.
По мере того, как Dasein таким способом покидает себя, он не становится другим, чем прежде, но скорее становится собой в своем не-подлинном варианте.
Отчужденность провала - одновременно и искушение и успокоение - самим своим движением запутывает Dasein в нем самом.
Углубляющееся погружение Dasein в не-подлинность есть, таким образом, погружение в себя, в своего рода безосновность и повседневную ничтожность. Одной из проблем является то, что «Они» толкуют этот провал в повседневную рутину как нечто необходимое человеку для жизни, тем не менее утерянное и названное «конкретной жизнью». Посему провал бесконечен и ведет к переживанию бури. Поскольку Dasein существует, он находится в процессе бытия брошенного в мире, проваливающегося сквозь эту бурю к не-подлинности «Их».
Вопросом остается то, как мы можем извлечь себя из этого неостановимого процесса провала в не-подлинность, как мы можем восстановить нашу подлинность и прийти к владению собой.
Хайдеггер утверждает: «Если Dasein обнаружит мир его собственным способом и несет его закрытым, если он открывается сам себе в своем подлинном бытии, тогда эта находка «мира» и раскрытие Dasein происходит как преодоление скрытого и тьмы, как снятие масок, которыми Dasein преграждает собственный путь».
Так как же мы приобретаем способность сорвать все эти маски? Как мы прекращаем прятаться от самих себя же?
Во многом именно благодаря переживанию тревоги мы «просыпаемся» перед лицом возможности собственного бытия. Тревога есть ключ к нашей подлинности.
Как говорит об этом Хайдеггер, Dasein раскрывается в своей подлинности именно благодаря тревожному состоянию ума в исходном смысле слова.
Конечно, это существенно для каждого состояния ума, что в каждом случае бытия-в-мире должны быть полностью раскрыты все те пункты, которые конститутивны для него - мир, бытие-в-мире, Я. Но в состоянии тревоги есть способность к особому, весьма характерному, раскрытию: тревога индивидуализируется. Эта индивидуальность забирает Dasein из его провала и демонстрирует ему, что подлинность и не-подлинность есть возможности его бытия.
В этом секрет Dasein, что он - возможность, а не действительность. Мы - не просто конкретное что-то, но скорее набор возможностей, потенциальность бытия. Осознать свою потенциальность - значит встревожиться, и наоборот: встревожиться - значит осознать свою потенциальность для бытия. Таким образом, тревога есть непременное условие подлинности. Подлинный человек есть человек тревожный.
Бытие свободным для собственной возможности-бытия, как и для возможности быть подлинным и не-подлинным, проявлено со всей присущей ему элементарной конкретикой в тревоге.
Тревога всегда есть тревога за себя. Она возникает из осознания того, что существование включает в себя проект и возможность и требует от нас, чтобы мы были самими собой. В тревоге структура «Их» мира исчезает, и мы остаемся лицом к лицу с тем, что мы есть. В тревоге становится ясно, чем мы свободны стать. Тревога как таковая переносит нас из не-подлинности в подлинность.
Тревога индивидуализируется. Эта индивидуальность забирает Dasein из его провала и демонстрирует ему, что подлинность и не-подлинность есть возможности его бытия.
Другими словами, тревога проявляет некоторые основные аспекты нашего бытия. Она проявляет для нас даже не столько нашу подлинность либо не-подлинность, но скорее самую возможность их обеих. Она показывает нам наше фундаментальное унифицированное бытие в мире, то, о чем мы тревожимся. Мы тревожимся потому, что мы внутренне не завершены, мы не в безопасности, мы не сущностны. Мы тревожимся, потому что постоянно чего-то хочется, постоянно чего-то не хватает в нашем бытии-в-мире. Мы тревожимся потому, что мы озабочены. Мы тревожимся потому, что мы - это мы, но нам нас не хватает; это значит, что мир и другие люди значимы для нас.
Озабоченность можно считать сущностной составляющей бытия-в-мире Dasein. Мы, как пустота, прозрачность и возможность, никогда не можем быть твердо и уверенно быть-в-себе. Вместо этого мы постоянно тянемся к миру. Мы неразделимо связаны с ним, вплетены в него. Озабоченность вещами, которые Хайдеггер характеризует как тревогу и заботу о других, то, что им названо озабоченностью, - вот что нас определяет. На деле выход за пределы «Я» к миру в состоянии заботы есть ядро нашего бытия. Это феномен заботы не является катексисом или либидо. Он онтологически присущ человеку, и это не двигатель, а скорее сама наша человеческая природа.
Феномен заботы в своей полноте есть сущностное нечто, что не может быть расчленено, и потому все попытки проследить его происхождение от неких особых действий или побуждений типа воли и желания либо от необходимости и зависимости, равно как воссоздать его из вышеперечисленного, будут неудачны. Воля и желание коренятся в такой онтологической необходимости Dasein, как забота.
Забота не может быть направлена на нас самих, поскольку Dasein есть выход вовне, и выход вовне требуется для того, чтобы существовать. Он не может осознавать это выход на своем опыте и не может, следовательно, беспокоиться о себе таким образом, чтобы сделать себя в каком-либо смысле подлинным. Подлинность есть скорее принятие честности по отношению к сущностной природе озабоченности, которая выталкивает нас вовне в мир других людей, как правило, не-подлинным путем провала.
«Озабоченность» нельзя представить как некое особое отношение к «Я», поскольку «Я» уже было определено онтологически как «бытие-впереди-себя»; характеристика, в которой две другие структурные части озабоченности - бытие-в… и бытие-с… - взаимно определены.
«Я» всегда снаружи, впереди себя, в мире и с другими. Оно не может быть просто в себе и наблюдать за собой в изоляции, не совершая при этом насилия над собственной природой. Даже когда Dasein не-подлинен, он все равно тянется вовне, пребывая впереди себя. И именно это постоянное пребывание вне себя создает Dasein возможность, вероятность и необходимость быть и подлинным, и не-подлинным.
Все же есть еще один аспект Dasein, который создает противовес этому выхождению вовне. Феномен совести возвращает нас вновь к возможности быть собой. Совесть не есть нечто отдельное от Dasein. Она есть своего рода сопутствующее обстоятельство Dasein, и она находится в нем постоянно. Это основное настоящее, которое не позволяет себе проявиться в звуке. «Совесть ведет беседу исключительно и постоянно молча».
Совесть, тем самым, является сущностным аспектом Dasein, который погружает Dasein в своеобразное умалчивание о его собственных действиях и его собственных выходах вовне за пределы себя. Совесть можно рассматривать как составную часть озабоченности. Это то, что сохраняет Dasein честным перед собой и дает возможность быть подлинным.
Что это, что порождает голос совести? Сам Dasein.
Что если это Dasein, находящийся в самой глубине своей странности, должен пробуждать голос совести?
Хайдеггер заявляет, что это молчаливый зов переживается как пассивный вызов, который приходит всегда в состоянии беспокойства и тревоги, когда мы начинаем осознавать, что мы уязвимы.
Этот зов напоминает нам о нашей собственной потенциальной возможности-бытия. Зовущий - Dasein, которому необходимо уделить себе внимание. Dasein всегда преимущественно «мой», и потому ему необходимо уделять внимание, прежде всего остального, себе.
Этот зов не говорит ни о чем, о чем можно было бы говорить, не дает никакой информации о событиях. Это зов указывает на потенциальную способность Dasein к бытию, и он делает это как зов, идущий из странности.
Этот зов не должен быть ошибочно принят за зов, идущий извне, и тем более не должен быть принят за общение. Этот зов - не просто тишина, он не призван выражать голос в принципе. Хайдеггер отличает зов совести от бреда в целом и от галлюцинаторных переживаний слышания голосов, в частности.
Бред, говорит Хайдеггер, основан на неверно услышанном зове совести.
Зов слышится так, что вместо того, чтобы стать подлинно понятым, «они» уводят его в монолог, и он извращается в своем стремлении к раскрытию.
Тем не менее, надо прояснить, кого и кто зовет. Хайдеггер показывает, что «Я», к которому обращен зов, остается неопределенным и пустым. Dasein всегда остается, таким образом, неопределенным и проявляется истинно в существовании лишь в отношениях с миром. Аналогично и то, что зовет, остается неопределенным и не может быть ни во что воплощено.
Любой зов, в котором мы можем услышать различимый голос или сообщение, не является, таким образом, по природе голосом совести. Автоматически мы можем признать и то, что в таком случае имеет место феномен падения, проявляется не-подлинный зов. Если возможно говорить о зове, то мы можем быть уверены, что сюда вовлечен мир «других». Мы не можем влиять на этот зов или убеждать его в позитивном смысле. Что мы знаем об этом зове, так это то, что он рождается из чувства вины, из ощущения долженствования. Вина определена как отсутствие, ощущение того, что что-то, что должно и может быть, отсутствует. Это что-то есть способность Dasein быть верным своим возможностям бытия.
Хайдеггер также заявляет, что переживание вины не развивается из чего-либо, что ошибочно и влечет за собой вину, но скорее возникает из природной основы Dasein быть виновным.
Бытие Dasein есть озабоченность. Это включает в себя брошенность, существование и провал, падение. Как бытие, Dasein есть нечто брошенное, он был брошен в его «здесь», однако - без его согласия. Как бытие, он принял определенную форму способности-к-бытию, которая слышит себя, посвящает себя себе, но не как «Я».
Таким образом, Dasein в некотором смысле осужден занимать положение способного быть, и это включает в себя быть подлинным и быть не-подлинным. По сути, это вызов истинной подлинности - не избегать не-подлинности, но отдавать себе отчет и в том, и в другом. Люди онтологически обречены переживать не-подлиность, поскольку она несет в своей сущностной структуре озабоченность. «Озабоченность сама по себе, в самой ее сущности, насквозь пронизана ничтожностью».
Мы не можем устранить факт собственной ничтожности, нашего собственного небытия, нашей собственной пустоты. Сама эта пустота делает нас способными к падению и превращению в не-подлинных. Так что это, наверное, весьма не-подлинно - вообразить себе, что мы когда-нибудь сможем избавиться от этой не-подлинности и всего, что с нею связано. Лучшее, что могут сделать способные люди, - встретить лицом к лицу собственное сущностное ничтожество и не-подлинность и включиться в борьбу за подлинность, ведя ее так активно и так успешно, как они могут.
Мы можем также заявить, что стремление к истинной подлинности может настолько же отдалить нас от нашего фундаментального бытия-в-мире, как и пребывание в не-подлинности. Претендовать на то, что мы способны извлечь себя из мира других людей и остановить падение, - значит, претендовать на звание сверхчеловека. Сущностная природа Dasein требует от нас быть настолько же открытыми к не-подлинности, как и к подлинности.
И здесь, вероятно, есть пути кажущейся подлинности, которые на деле оборачиваются «само-расщеплением». Если мы последуем наставлениям Хайдеггера, мы, вероятно, сможем извлечь себя из «Их» мира и направить нашу способность-быть в свой собственный закрытый мир самих себя. Мы должны задаться вопросом: сможет ли такой закрытый мир достойно ответить на вызов жизни, который не заставляет нас жить в подлинности, но настаивает на необходимости быть действительно живым как в подлинности, так и в не-подлинности. Быть человеком значит бороться с противоречием между нашей принадлежностью к миру других и нашей необходимостью быть отдельными. Также это означает парадоксальную необходимость рисковать собой в мире для того, чтобы выжить в принципе, и для того, чтобы понять смысл собственного существования. Не-подлинность, таким образом, представляется необходимым условием жизни и подлинности. Мы не можем иметь одно без другого. Чтобы справиться с вызовом подлинности, мы должны удержаться от попыток получить ее и принять бытие не-подлинными с целью найти себя в этом процессе.
Мы можем присоединить это умозаключение об относительности подлинности к рассуждениям Хайдеггера об относительности правды. Хайдеггер утверждает, что Dasein делает правду возможной и что правда существует только лишь до тех пор, пока существует Dasein, который ее воплощает. Dasein есть сущностно раскрытое, и в то же время он способен скрывать правду. Правда, как не-сокрытое, не-спрятанное, схожа с грабежом. Нам приходится извлекать сущности из их сокрытости. Сходным образом и подлинность должна быть выхвачена из нашей не-подлинности, и она всегда остается относительной в том плане, что она должна быть вновь потеряна для того, чтобы быть вновь найденной.
Из выше приведенного обозрения вытекает целый ряд смыслов (см. также Derzen, 1997; 1998).
Великобритания.
Статья опубликована в журнале «Экзистенциальная традиция:
философия, психология, психотерапия» №8, 2006
http://www.existradi.ru/n8_emmy.html