<< Назад к
Оглавлению Анна Наталия Малаховская. Отрывок из первой части
книги «Апология на краю: прикладная мифология»
Американцы в последние годы ставят фильм за фильмом, в котором пытаются разрешить эту загадку. Какую разгадку они предложили в фильме «Lions for the Lambs», мы уже разглядели (в главе «В гостях у Кащея»). В фильме "«Im Tal von Elah» (2007, режиссёр Paul Haggis, роль отца играет Tommy Lee Jones, который был номинирован за эту роль на премию Оscar) показывается ещё более простая - и ошеломляющая - разгадка.
Надо только воспитать мальчика так, чтобы он не мог почувствовать себя «настоящим мужчиной», пока не пройдёт сурового испытания армией (Nota bene для тех, кто путает современные испытания с обрядом инициации!). И вот новобранец, молоденький солдатик, попадает в Ирак. Где его тут же и заставляют раздавить машиной выбежавшего на дорогу ребёнка. И с хихиканьем потом переговариваются о том, что раздавили всего-навсего собаку. Но он выскакивает из машины, чтоб сфотографировать труп, и потом в ужасе звонит домой, на родину, своему отцу: папа, папа, что делать, я не могу этого вынести… А папа - ветеран вьетнамской войны, погубивший, видимо, не одного ребёнка, - внушает ему, что надо вынести, надо взять себя в руки… А потом - через пару лет, когда ищет в родной стране, на военной базе, своего неизвестно куда подевавшегося сына, - с удивлением узнаёт о том, что в Ираке его сын пытал раненых военнопленных, за что его «в шутку» и прозвали «док» (доктор). И в конце концов выясняется, что этого мальчика, этого солдата убили его же товарищи, такие же, как он, прошедшие те же самые «испытания» в американской армии: сначала убили в какой-то нелепой ссоре, а потом разделали его труп по всем правилам искусства мясников и спалили, чтоб своё преступление скрыть…
Надо только попасться в мясорубку войны, а там уж всё само пойдёт, всё само вылезет из тебя - если не найдётся у тебя такой подруги, которая нашлась у юноши по имени Хартнагель, офицера гитлеровской армии, влюблённого в Софи Шолль. Которая встала на пороге и не пустила его - туда, где барахтались в ту пору его товарищи, с фотокамерами на голых животах и всё с тем же подхихикиванием снимающие расстрелы мирных жителей в советской России.
Наука - это то самое и есть, то опасное оружие, имеющее как будто бы два конца (средство для мирного употребления и оружие). А на самом деле много концов, потому что уж такие мирные атомные реакторы погубили своим излучением не одну тысячу людей и отходами продолжают и продолжат ещё губить и дальше наших ещё даже и нерождённых правнуков. И экологический кризис - это не что иное, как результат того же самого охмурения человеческих масс плодами научных экспериментов. Руки чешутся создавать, всё что-нибудь новое, а зачем, ну зачем-нибудь, ну не задавайте глупых вопросов, зачем нам, охотникам за Истиной с самой большой буквы, эти отклонения в сторону субъективных переживаний, зачем нам в эти уголки заглядывать? А если это - не уголки уже, если в Германии концлагеря на каждом шагу и даже в Веймаре, на родине Шиллера и Гёте, Бухенвальд с каждого угла виден? Всё равно - замнём для ясности, как Лиза Мейтнер, увлечённая своей, как будто бы невинной, наукой.
Поклонение слову Наука! И предположение, которое ну никак не может сбыться, но всё же, что наука могла бы быть «объективной». Каким образом у субъекта внутри может вырасти что-то объективное? А вот смогло же. И открытие Лизы Мейтнер присвоил себе недоумок Отто Хан потому, что на самом открытии никакого отпечатка личности Лизы не оказалось. Когда мы говорим про расщепление атомного ядра, мы никаким образом не вспоминаем о том, что сочинила это открытие нечистокровная и старая женщина, за которой охотились в её стране, чтоб и её запихнуть живьём в печку. Никакого отпечатка всех этих событий и личностных переживаний на открытии нет и не найти.
Другое дело, когда мы говорим о другой женщине, тоже уже немолодой и тоже страдающей, и тоже - на севере Европы, - об Анне Ахматовой. Тут уж наука, которая заинтересуется её поэмой «Реквием», станет высчитывать, на какой-такой улице стояла она в очереди, чтобы передать передачу в тюрьму, и в каком городе это было, и при каком режиме (а в случае с Лизой Мейтнер даже и отпечатка Швеции на открытии не разглядеть). Тут уж мы все личностные компоненты подыщем и по косточкам разберём, и той и другой стороной повернём, как сделал, например, Лев Шестов с сообщением о том, что Достоевский находился на каторге118. А это сообщение, оказывается, можно повернуть и так и этак, и уж вполне нетрудно доказать, что этот писатель в своей слабости души, в тщедушности восхитился преступным миром и своею «наглостью» набросил на Европу - руками своего последователя Ницше, поспешившего «обнаглеть» вслед за своим идеалом - ярмо всего того безумия, которым так богат 20-ый век (в том числе и концлагеря). Это открытие Шестова, может быть, субъективно? Да уж конечно, и носит печать личности самого Шестова. А правильно ли оно с точки зрения науки? А что оно сможет нам принести? Какие результаты труда? Какие отходы производства?
Ничего кащейского оно нам не принесёт, это ясно. Никакие атомные отходы не будут замерзать у нас под окном и морочить нам голову и переворачивать нутро, и наши дети болеть лейкемией не будут, как они болеют в сёлах вокруг атомных реакторов. Открытие Шестова подтолкнёт человечество думать в определённых направлениях, например, как сделать так, чтобы испортить механизм, приводящий к созданию концлагерей, на каком звене надо вмешаться в эту зловредную цепочку и расцепить сжимающие душу цепи. Может быть, именно потому, что это открытие было произведено не на уровне объективной науки, а на уровне субъективного познания? То есть у человека, носящего определённое имя и выросшего в определённой (и важно, в какой именно) стране душа вздрогнула от той зазвеневшей в тумане струны, на которую сослался Гоголь и от которой защемило сердце и у автора «Бедных людей» и «Неточки Незвановой». Тут всё связано, тут сплошные субъективности, одна другую подгоняет, одна другой откликается. Тут Цель то просвечивает, то скроется в том самом тумане, но тут налажены не безличностные связи, родственные, между учительницами и учениками, и один несёт ответственность за другую и за себя самого. Тут есть кому отозваться, когда будет поставлен вопрос «а зачем ты это сделал?». Не почему (на это ответить просто: руки чесались, слова Бабы-Яги из памяти выветрились), а именно - а зачем?
Объективная наука на этот вопрос ответа не знает, в ней нарушены связи между учителями и ученицами, эти связи по сути и не важны. Она ведёт - если уж однажды говорить всю правду - к превращению всего окружающего в объективную реальность: в до того уж объективную, что на неё некому будет смотреть. И ни один человек глаз на неё не положит, потому что и глаз тогда не будет, не только у людей, но и у клопов и у диназавров и других существ, способных к субъективному способу мировосприятия. Одни только безличные атомы будут тогда вращаться и переходить своими недобрыми и незлыми, а никакими путями из состояния в состояние, и некому будет оценивать их безличные пути.
В случае с субъективностью есть кому совесть поиметь. Объективностью такое расположение сил внутри «нутра», как то, что обозначается словом «совесть», просто не предусмотрено, его там не бывает, атомы расщепляются и не думают о том, что они тем самым кого-то убьют.
Итак, объективность - это шоры, наложенные всё тою же самой карательной системой познания, проложенной внутри современного сознания. Идя по этой дороге, нельзя отклониться ни вправо, ни влево, нельзя прислушиваться к тому, что тебе скажут встречные звери, птицы или лесные насекомые, надо очищать каждый тон от обертонов, а что такое очищение и к чему оно ведёт, это мы с вами уже «проходили» (в главе о «Чистоте»). Нельзя прислушиваться не только к голосу внутри себя (как прислушалась Ашер Хелль и потому не угодила в Освенцим - см. в главе «Озеро безумия»), но и к голосам вокруг себя. Ко всем тем летучим и жужжащим, про которых в 1992 году переводчик индейцев племени хопи сказал нам, европейским людям, что именно они, самые мелкие и как будто бы незначительные представители мира животных, и принесут нам заветную весть, если как следует попросить об этом Мать сырую Землю119.
Идеал объективности своим ходом ведёт к диктату бесчувственности. А оттуда уже и до бессовестности подать рукой, недалеко ходить. О бесчувственности как о предпосылке создания гитлеровской машины уничтожения писала Софи Шолль (предпосылка - это создание сердца из бумаги и железа). О том же писала и Криста Вольф, имея в виду уже более современные нам (приведшие к Чернобылю) виды технологий. И в том и в другом случае на передний план выходит слово бесчувственность или то, что Софи Шолль ещё точнее определила как отсутствие «нутра». О том, что празднование бесчувственности, её беспредельный разгул увёл немцев во время второй мировой войны от следования собственным экономическим интересам, мы поговорим в главе «Озеро безумия». Тут произошло отклонение от интересов, диктуемых объективностью, в сторону бесчувственности или оргии всенародной жестокости, но сначала на этот путь гитлеровских офицеров поставила «объективность» в лице постулатов о том, что надо следовать как будто бы объективно существующим интересам их «великой» страны. Встав на этот путь, вдруг понимаешь, что скользко и что ноги несут куда-то не туда, что понял и министр юстиции, сам создававший «объективные» расовые законы, но в этот миг было уже поздно сопротивляться.
Объективность - это другое имя бесчувственности, её подпольная кличка.
И всё же…
И всё-таки: про объективность и про спор между нею и её противоположностью говорить ни к чему, потому что если у палки только два конца, то и говорить не о чем. А ведь сказано же, самою сутью волшебной сказки выведено на поверхность осознание того, что у всякой палки не два конца, а три, и в этом вся наша надежда! Поэтому не хочу принимать сторону ни объективности (которая никогда в жизни объективной не была, а была только закомплексованной и зажатой) и ни субъективности (которой тоже до настоящей субъективности далеко), а хочу только вынуть и показать то, что нам показывает сказка. Тот самый волшебный подарок, который в некоторых сказках так уж похож на запретный плод! Например, в сказке о наливном яблочке и вправду не золотое яичко по блюдечку катается, а само настоящее яблоко этот подарок и есть, и поэтому, - да, видно, по этой самой причине в виде исключения в этой сказке злые сёстры напрямую убивают свою, волшебное яблочко получившую, сестру, а не ограничиваются тем, чтобы отравить ей жизнь, как в других сказках со сходным сюжетом («Финист - ясный сокол», «Аленький цветочек»).
Итак, волшебный плод - он кусается порой, и мы вспоминаем пару сказок, где он фигурирует в виде волшебного подарка: Крошечка-Хаврошечка протягивает его своему избавителю, в сказке про молодильные яблоки - там из-за яблок дело до убийства дошло, а в некоторых вариантах сюжета и перешагнуло эту границу, и всё же… Нам нельзя отказаться от этого самого яблока. Потому что на каком бы языке ни рассказывалась бы сказка, а вечно повторяется этот - нет, даже не мотив, это отнюдь не мотив, потому что мотивы, как нитки, разноцветная шерсть в клубке, они разные, а яблоко, оно одно, и оно - то самое, которое показывает, что есть и для нас, разумных как будто, но не так разумных, чтоб не убивать друг друга, да, что есть и для нас некий путь, тот самый, который я уже назвала однажды третьим путём120.
-
118 Лев Шестов, «Достоевский и Ницше».
119 Традиционный старейшина индейского племени хопи Томас Баньяси
20-го сентября 1992 года на церемонии закрытия священного огня на
горе Мёнхсбург в Зальцбурге.
120 см.ссылку 50.