<< Назад к
Оглавлению Анна Наталия Малаховская. Отрывок из первой части
книги «Апология на краю: прикладная мифология»
Приведённое в главе «Другая сила» сравнение человека с птицей, которая достигает своих целей, изобретая хитроумные приспособления, явно хромает. И хромает в самом важном своём звене. Что есть цель для птицы? Для неё цель - достать себе пропитание, и, хотя в лесу много других возможностей найти для неё пищу, ей приспичило вот именно туда пролезть, куда простым клювом никак, и для этого она вытачивает крючок с задоринкой из листа пальмы, из такого особого листа, из которого этот инструмент выточить можно. И на этом-то месте наши пути расходятся, потому что человек, так называемый «разумный», придумал инструментов не счесть. Но только вот для чего? Можно сказать, что тоже для достижения пропитания, потому что если для одного пища, хлеб наш насущный, это действительно - кусок хлеба, которого как всегда не хватает и приходится умирать с голода, то для другого это - медаль, орден или другая, бумажная награда, которую, как почётную грамоту, можно повесить на стену или в виде бумажных купюр запихать в карман. Эти люди тоже просят кого-то, не указывая двумя пальцами, кого именно, «хлеб наш насущный даждь нам днесь», но под хлебом понимают отнюдь не «примитивный» продукт, созданный для питания. Ведь «не хлебом единым жив человек», а чем-то другим, что они называют неопределённым термином «слово» (в оригинале - «логос»). А слово «логос» может значить что угодно, в том числе и то, что они под этим словечком припрятывают: из железки или бумажки сделанное то самое, то поддельное якобы сердце, но на самом деле отнюдь не сердце, а новое, ещё невиданное создание, которое руки чешутся - до чего хочется создать - но зачем? И в голову почему-то не приходит задать такой вопрос - зачем, с какой целью? А на самом деле цель-то проста, та самая, нобелевская или какая другая премия - это - в конце пути, это, так сказать, «свет в конце туннеля». А до того - сам процесс созидания.
Тут бы и припомнить Лизу Мейтнер, которая однажды в морозный день, присев на ствол поваленного дерева в каком-то лесу заснеженной Швеции, посчитала на листочке бумаги, и ей было интересно считать, потому что она была в тот день не одна, она обменивалась своими открытиями с племянником, который наверняка слушал, широко открыв глаза, потому что речь шла о чём-то невиданном, о чём-то абсолютно новом, что ни в сказке сказать, ни пером описать. И что все наши с вами открытия по сравнению с тем, что распознала в тот день перед Рождеством изгнанная из Германии женщина-физик! А мы-то думали, что это открыл кто-то другой и не в морозном воздухе, не среди снежных просторов, слепящих глаза, и не подслушивая, как снежинки щекочут морозный воздух, и не отмахиваясь от них, летучих, которые так и норовили сесть на ресницы. Но было интересно ей, немолодой уже и почти старой, да, в сороковые годы прошлого века могло показаться, что шестьдесят лет - это такая старость, что пора уже на покой, пора, может быть, умирать… Но вот в кармане почему-то затесался листок бумаги и карандаш, и, сидя на поваленном стволе, оказалось возможным подсчитать, что там, в той самой Германии, в её лаборатории её недотёпа сотрудник Отто Хан сотворил и не понял, сам недоразумел, что сделал, а она вот теперь сидит и считает и смотрит со счастливым изумлением на родного человека: смотри, что вышло!
А что вышло? Да расщепление атомного ядра, не больше не меньше. Отто Хан сам недопёр, и ничего, может быть, и не вышло бы, если б не этот сияющий на солнце листок бумаги, если б не карандаш, которым оказалось возможным произвести подсчёты, и не эта сияющая радость Открытия.
А что Нобелевскую премию не ей дали, а тому самому недоумку Хану, то это и без того ясно (при каком строе живём!) и не о том сейчас речь, а о том, что хому сапиенсу или как ещё его обозвать - не знаю - ему нельзя давать в руки такие потрясающие открытия. Какая наука, какая отрасль того, что на человеческом языке называется наукой, могла бы подсказать австрийской исследовательнице, что такие открытия надо прятать от людей и если кому и показывать, то разве что птицам или, может быть, коровам, но не тем, которые её изгнали… А точнее, ей самой пришлось с этой «родины» убежать, а не то бы и её высокочтимые представители общего нам с вами биологического вида превратили в грязь, в то нечто неразличимое, во что они в своих лагерях смерти превращали миллионы других.
Итак, недопёрла наука - если её можно так назвать - до осознания того, что хорошо бы не открывать людям чего-то. Самого важного, что они тут же превратят в самое страшное. Потому что к чему бы ни прикоснулся хома с. с тех пор, как погубил дерево жизни, оно всё превращается в такой-рассякой, не в железный, так в атомный кулак. И научный задор, тот свет истины, который прикоснулся в тот миг к немолодой женщине, принёс невероятную, мерзкую, не просто смерть, а какое-то небывалое уничтожение и разложение тясячам, а если считать и последующие поколения, то миллионам.
Это значит, что наука, связанная с техникой, убежала так далеко вперёд, и оглянулась и подхихикнула над своей сестрой - гуманитарной наукой. И продолжает хихикать всё с тою же глумливой ухмылкой, которую мы уже заметили и распознали. Не было ли трагедией для Лизы Мейтнер, что журналисты обзывали её «матерью атомной бомбы»? Конечно, да. И за тот миг в шведской солнечной пустыне ей пришлось заплатить «слезами и тоской». Но этим дела не поправишь. Надо в любом случае и в любой отрасли науки носить с собой не один, а два листка и записывать - на первом - открытие, на втором - что из него сделают люди. Они выклюют из него то самое, что для них так же вкусно, как для птицы - сочное зерно. Потому что никто почему-то не задумывается о том, в чём же Цель. Если бы на самом деле целью было победить терроризм, как в фильме «Lions for Lambs» утверждает сенатор Ирвинг, то неужели не нашлось бы на весь огромный мир ни одной умной головы, ни одного разума, заслуживающего этого названия, который помог бы объяснить, как это сделать, и что по крайней мере уж лить масло в огонь - это не то, что поможет огонь затушить? Умные головы есть - так могут сказать - но они не получают столько денежных и прочих средств для проведения своих исследований и не оказывают такого влияния на ход мирового развития, как производители средств массового уничтожения. А почему? Потому что всё в той же колее сидят и нос наружу показать не смеют (а то ещё засмеют!). Да, журналистка Жанин в этом фильме попробовала было выглянуть наружу из той колеи и посмотреть: неужели же не найдётся ну совсем уж никакой альтернативы? Но её быстренько загнали пинками назад. Потому что весь наш биологический вид с некоторых пор зарубил себе на носу, как таблицу умножения, что нет ничего слаще и нет ничего более достойного поклонения, чем тот самый кулак, который свешивается с отравленного дерева жизни как какой-то странный, ни в какие ворота не лезущий плод.
Что делать с открытиями учёных, у которых руки чешутся даже и в тех случаях, когда их не подогревает охота за премиями? Установить цензуру? Этические комиссии? Суды совести? Кардиологические центры по восстановлению не простого телесного сердца, а того, что Софи Шолль назвала нутром?
Как бы то ни было, но абсолютно ясно, что в эти дебри нас завела так называемая наука, конечно, этого названия не заслужившая, но всё же. И мы подошли к расшифровке ещё одной сказки, а вернее, одного сказочного мотива, которым пока не занимались. Мы подбежали к тому самому озеру…
Мы? Если глянуть под ноги, то увидишь - не в сказке сказать - уже не человеческие ноги, а ножки беленькие, шерстью обросшие, с копытцами. Вспоминается братец Кристы Вольф, который нарастил себе эквивалент рогов - опухоль в мозгу - выпив не той «водицы» познания - но познания не добра и зла, а простого, безоценочного познания, которое его и облучило своим недобрым «светом» (о чём мы говорили в третьей части). Но мы с вами очутились на бережку не того озера, которое в Германии, и мы не в оленёнка, а в козлёнка превратились, как и полагается по российскому варианту сказки. И тянет нас на этот топкий бережок, и губы сами выговаривают слова:
- Алёнушка, дружочек, выплынь, выплынь на бережочек, горят костры высокие, точат ножи булатные, хотят меня зарезати!
И вместо ответа получаем… Что же мы получаем вместо ответа? Видим ли мы губы, которые произносят ответные слова?
По сути отвечает нам само озеро, из которого то там, то тут пучки трав водяных поднимаются, но не больше того. Отвечает Алёнушка, которая томится под этой водой, как в стеклянном гробу, в непробиваемой вязкой субстанции, во влаге она пребывает, не мёртвая, но почему-то и не живая. Или наоборот надо сказать и поставить вопрос: если она там, под водой, лежит, то почему же не в виде трупа, почему же она способна что-то отвечать?
Но для меня - а я уже поняла, что на этот раз я и есть козлёнок - для меня надо вполне уже осознать: этот ответ звучит как ответ самого озера. Отвечает вода, по которой, может быть, вот-вот вздрогнула и проскользнула рябь, отвечает воздух над озером, отвечают травы, что растут из воды.
- Не могу выйти, - отвечают, - не могу расплести волосы и от трав, что в меня вросли, освободиться, а тем более от того камня, что давит мне на грудь.
Итак, отвечает нам сама природа. И если тебе кажется, что это ты отвечаешь из-под воды, то в этот миг и ты, изнасилованная и преданная, превратилась в мать-природу. На один только миг - это ты дышишь там, где дышать не полагается, это твои слова доносятся оттуда, откуда не может проникнуть наружу ни одно человеческое слово. Но вместо того ответа, который могла бы дать нам природа, если бы она была именно Матерью, ты даёшь бессильный ответ, ответ сестры, которая в иной сказке смогла заменить мать и воскресить братца (сестрица Марленочка), но не всегда это у неё получается, и вот у Алёнушки не вышло.
Ты подступаешь к озеру. Смотри, уже вода твоих копытец коснулась, прихлынула и отошла, как будто что-то хочет тебе сказать, но слуха у тебя нет, чтобы расслышать. Такие простые слова, нет, правда, ну что же может быть понятнее, и всё-таки не разобрать… тебе кажется, что это только ветер прошуршал и ни одного слова не слышно…
Но даже и тем, у кого внутренний слух ещё не нарос, можно понять это расположение сил: Алёнушка потому и оказалась под водой, что её заменила некая другая сущность, очень уж на неё похожая, до того даже похожая, что её влюблённый в оболочку её души муж этой подмены не заметил. А это подводит нас прямо к той развилке двух дорог, о которой мы уже говорили. Речь о заменяемости, сменившей уникальность. Заменяемость как подмена. Как эрзац. Эрзац природы выкинул её - нет, не на помойку (пока ещё), в сказке она пребывает в скрытом виде внутри озера, как Белоснежка в хрустальном гробу. А мы к ней подходим с жалобой на то, что горят костры высокие - ну что ж, так и горят, раз мы позволили злодейке-подставной сестре, подмене, захватить - власть, что же ещё - в сердце её недогадливого мужа. И если бы не произошло этого события, вызванного нашей неустанной жаждой, если б мы потерпели ещё и не стали бы пить из козьего копытца… Если б Лиза Мейтнер вместо того, чтобы восхищаться наукой физикой, проявила свою гениальность в другой науке, которой пока ещё названия недосочинили, но если бы она из человечьего следа попыталась утолить свою жажду…
Тогда можно было бы вернуться к той, к неподменённой, к той, в озере замерзающей, к той, уже едва разжимающей свои уста. Эта новая наука должна была бы заняться вопросом о том, как сделать так, чтобы человек, как будто бы «сапиенс», не скатывался постоянно в ту колею подмены, в колею нечеловеческого копытца, которая прямым ходом ведёт к атомной бомбе и упирается в ворота концлагерей и прочих приспособлений, которых никакой язык не повернётся назвать словом «сапиенс».
И ещё о Лизе Мейтнер: какое бы уважение у меня ни вызывала эта женщина, которую бумажным сердцем (нобелевской премией) таки обошли, не скрою и нельзя скрывать, что и она из того же копытца пила, что и братец Кристы Вольф. Она не могла не заметить, что люди «хуже, чем звери» (как писала Софи Шолль), тем более, что эта сторона человеческой природы коснулась её гораздо более конкретно, чем «чистокровной» девочки Софи. Но привыкшая сидеть в колее, разделяющей два вида познания, Лиза не сопоставила два своих опыта, не поставила их на одну доску и не сказала себе, что концлагеря строют и там вопреки собственным экономическим интересам хозяйничают не птицы и даже не крокодилы, а те самые, в руки которым она своё открытие и отдала. Она не сопоставила того, чего не сопоставлять мы не имеем права, потому что уже не можем не замечать, как высоко поднимается пламя и как нас всех хотят зарезати - и опять же не волки и не другие как будто бы страшные звери, а те, кто хуже зверей: потерявшие своё «нутро».