<< Назад к
Оглавлению Анна Наталия Малаховская. Отрывок из первой части
книги «Апология на краю: прикладная мифология»
Чтобы понять, что такое сундук для тебя самой и для тебя самого, а не только в сказках древних народов, представь себе, что ты сидишь прямо сейчас, а не когда-то давно, именно в сундуке, а не в каком-нибудь новомодном вместилище вроде морозилки, как в фильме Альмодовара (о котором мы говорили в третьей части этой книги). И это неважно, какого ты биологического вида: пока что в нашем случае это не так уж и существенно. Два глаза, два уха, четыре лапки - и будет с тебя. Итак, поместившись внутрь чего-то, что при ближайшем рассмотрении оказалось бы настоящим сундуком, но ты не можешь ведь заняться никаким рассмотрением, потому что лицом к лицу лица не разглядишь… поместившись только понарошку, как в игре, потому что ты ведь не помнишь, кто тебя туда запихивал и когда… ты начинаешь подозревать, что что-то тут не так, какая-то заковыка. Потому что так лежать очень уж неудобно, и лапки затекли, и хвостик поджатый не в порядке…
Ты прислушиваешься, чтоб различить, здесь ли ещё те, с кем ты играешь в прятки… но не слышно ничего. Ты - в наглухо запертом пространстве, в котором для дыхания места отведено только так, чтоб и дышать понарошку, не в самом деле, и лапки никак не распрямить. Не для тех, кто страдает клаустрофобией: это хуже, чем в клетке лифта, хуже, чем в той клетке, где держали тебя твои хозяева в качестве домашнего животного.
Итак, полностью закрытые глаза, потому что если и откроешь, так тьма в глазёнки твои хлынет со всех сторон. И полностью заткнутые уши. Лапки ничего не ощущают, кроме какой-то гладкой поверхности. И не повернуться, не потянуться, не вздохнуть. Лежи тут и слушай ничто, вдыхай в себя ничто, затхлое и околевшее, смотри ему в глаза…
А ветка-то качается. Как бы прямо дуб ни держался при любой буре, ветви его не могут оставаться неподвижными, когда их подхватывает туча и тянет за собой. И тебя начинает укачивать: там, внутри твоей деревянной утробы. До того укачивать тебя начинает, что хочется вывернуться и как-нибудь освободиться от того, что накопилось в желудке и в душе, от всех обид и разочарований (и кто тебя, зайчика, так уж разобидел?). Но и это не получается, и приходится так качаться и слушать, кроме той кромешной оглушённости, ещё и неблагополучие в собственном животике.
Ах ты мой бедный зайчик! И кто ж это выгнал тебя из дому и загнал в этот гадкий сундук?
А теперь представьте себе, что вы - не зайчик, а как раз наоборот, сундук. Сундук, которому и без того нелегко качаться на ветке, почему-то так высоко на ветке (разве это - подходящее место для сундуков?), а тут ещё заяц какой-то в тебя затесался. И тяжело тебе его в себе держать, и чуешь ты, как он там в тебе, у тебя в животе, ворочается и вздыхает, и жалуется на свою судьбу, но тебе не его жаль, а жаль самого себя, потому что так уж несправедливо устроен свет, что сундукам приходится держать в себе зайцев, а не наоборот.
Если посмотреть на эту парочку заяц-сундук именно с этой точки зрения, то сразу станет ясно, о чём идёт речь. Сундук похож на женщину, вынашивающую младенца, и, может быть, она радуется его скорому появлению на свет, но всё-таки кряхтит и стонет, ведь держать его в себе тяжело, а ребёнок вообще не понимает, как он туда попал, это ускользнуло от его внимания, он просто лежит внутри и ему пора уже на волю.
Это - лишь один из аспектов лежания в сундуке: пребывание в чреве, в материнской утробе, и жажда выпрыгнуть наружу. Но присмотримся и к другому аспекту: ребёнок во чреве матери слышит и её голос и всё, что вокруг неё творится, даже музыку, но лёжа в сундуке, ты не расслышал ничего, кроме оглушительной тишины, а это значит…
Да, это значит, что мы подошли с ещё одной стороны к тому феномену, к которому приближались уже и во второй части этой книги: к обряду инициации. Но тогда, может быть, не раскусили до конца или не доощутили, что это значит - быть осуждённым на молчание, на глухоту и слепоту. Мы, может быть, подумали, как та девочка, у которой гуси братца унесли: вот ещё, стану я эти дикие яблоки есть! Но как лиха беда припёрла, так и съела и не побрезгала, ещё и спасибо сказала. И в корову влезала (в другой сказке), и в конька влезать пришлось, кому в кого, но влезать-то…
Постойте-постойте, но мы ведь только что удивлялись, каким образом заяц в сундук ухитрился влезть! А вот так и влез, как Хаврошечка в коровушку влезала…
Или - не так дело было?
Заяц лежит в сундуке в цепях всех тех запретов, что накладывались на каждого пробанта в процессе ритуала посвящения: не смотреть, не слышать, не говорить и ни с кем никоим образом в контакт не вступать. Полное отсечение всех внешних раздражителей, всего, что могло бы отвлечь от главного, от сути, которая только таким образом и может выйти на свет - из тебя самой. Из тебя самого. Вторая ступень обряда (погружение в священного животного) тут сливается с первой (отсечение всех органов чувств, всех способностей восприятия). Сундук выполняет роль даже не коровы и не конька, а той самой избушки с признаками животного, в которой (как пишет Пропп)83 обряд проводился на самом деле. Сундуку суждено «родить» зайца, сундук зайцем беременный, и поэтому отношения между ними складываются непростым образом, как это обычно и бывает между родителями и детьми.
В процессе борьбы с дубом мы уже обратили внимание на одну странную ценность, которая этому дубу так уж дорога, а нам - непонятно, почему - мешает. Я имею в виду такую ценность, как дисциплина, послушание. Только что мы обратили внимание на то, как легко может отговориться лежащий в сундуке - что он якобы только приказ выполнял (до чего уж навязла в ушах эта фраза! Кто только её ни повторяет, уже в миллионный раз!). А на самом-то деле, как утверждает Алис Миллер84, как раз самые послушные мальчики с возрастом становятся деструктивными личностями. И эйхман, и комендант Освенцима и многие другие чудовища в детстве были паюшками, ходили по струнке. Им не давали развернуться в полную мощь (даже и не в полную! Даже и на четвертушку!). Им запрещали высказать своё несогласие с царившими в те времена (в первые десятилетия 20-го века) методами воспитания (как, впрочем, и нам, родившимся в середине того века: «Твоё мнение никого не интересует!» - вспоминаете?).
И вот теперь, во время войны, как говорит Алис Миллер вполне буквально (а мы с вами об этом уже с самого начала догадывались), наконец-то разрешили поубивать!
Вот откуда идёт это удовольствие убивающих без всякого укора совести, вот откуда этот overkill, о котором пишет Гольдхаген!
Этот вид жестокости Гольдхаген относит к так называемой «конрадовской» по имени писателя Йозефа Конрада, автора повести «Сердце тьмы». Гольдхаген пишет, что эту жестокость принято считать «жестокостью выпущенной на свободу бестии. Стоит только снять ограничения, наложенные цивилизацией, и человек выпускает наружу свои низменные примитивные страсти, обрушивая их на свои жертвы». Но, как возражает этому общепринятому мнению сам Гольдхаген, «не все люди приютили в себе эту бестию или не все люди равно бестиальны, это варьирует от культуры к культуре»85. От себя добавлю: меня в этом возражении настораживает само слово «культура», которое почти всегда воспринимается не в том значении, в котором его в этом случае употребляет Гольдхаген, т.е. не в нейтральном, а в положительном (высокая культура). Это слово в таком обычном восприятии автоматически наводит на мысль о так называемой «культурной нации» (например, немецкой), которая якобы не способна на варварство, - мысль, за которую поплатился жизнью не один оптимист (см. в главе «Озеро безумия»). Каждая культура проявляет эти свои качества по-своему. Хуту топорами, а немцы - газовыми камерами (до чего культурно!), хуту убивал соседа, который подарил ему корову86, а австриец - соседа, который бесплатно лечил ему зубы. Вот и вся разница, вся «культурная» подоплёка!
Но вернёмся к той сути происходящего в таких случаях, на которую намекают сказки. Сундук изуродовал належавшегося в нём зайца, как те колодки, что китайским девочкам надевали на ноги, чтоб ноги не росли, уродовали эти ножки, превращали их в ноги чудовища, в страшные отростки - так изуродовало воспитание в духе абсолютного послушания и жёсткой дисциплины того зайчика, который томился в нём годами. Потому-то, вырвавшись на свободу, он и «пошёл кокошить всех подряд».
Так будет, если из зайца не вылетит утка, и так было уже не раз в истории человечества. Бороться надо по отдельности с каждым из вместилищ души или смерти Кащея, а недоделанное на каждом из этапов грозит гибелью.
На любом этапе нельзя остановиться, и заяц, если его не разорвать, если не воспринять его как конверт, в котором хранится самое драгоценное послание, а видеть его только снаружи как изуродованное тесным вместилищем существо человеческого рода, но только снаружи, то он окажется тем самым чудовищем невиданных размахов, которое отомстит всему миру за ту тесноту и сжимание, которое он испытал внутри своего недоброго, а по сути невозможного воспитания. Послушание и дисциплина останутся при нём, никуда не денутся и ни во что не превратятся, но теперь это будет уже радостное подчинение чудовищным приказам: наконец-то разрешили поубивать! Никакого преображения дисциплины и послушания не произойдёт, мы остаёмся в рамках той покорности, которой Кащей требовал от мира, и только в формулу нам-весь-мир-покорен-будет заскочит изуродованный заяц: теперь он будет маршировать под грохот залихватских маршей, и никто не посмеет про него сказать, какой он на самом деле урод, и не только моральный: внутренний уклад такого существа вылезает наружу и воплощается в каждой складочке на лице. И всё же в рамках поголовного гитлерогенного уродства красавцами кажутся эти существа, вроде химмлера и хейдриха, по сути сказочного повествования предназначенные только на разрыв.
О том, что происходит в тех случаях, когда обряд инициации обрубается до достижения кульминации, я писала в пьесе «Легенда о Кащее Бессмертном»: те «скелеты», то есть служители, которые в царстве Богини исполняли роль проводящих этот обряд, после победы Кащея выходят на поиски работы. Чей-то голос из сумрака их спрашивает: а что вы умеете делать? Они отвечают: Завязывать глаза, затыкать рот, уши, бросать в тёмную яму и выводить на свет новым человеком. И тот, кто спрашивал, отзывается:
- Вот этого, последнего, не надо, а всё остальное очень хорошо. Я беру вас на работу». То есть Кащею (а это был Кащей) не нужен, страшен и опасен как раз кульминационный момент этого обряда, это превращение старого человека, полежавшего в сундуке и изменившего форму головы, то есть мыслей и чувств, в соответствие с квадратной формой сундука, в нового человека.
Но почему зайца, залежавшегося в сундуке, разрывает именно заяц, а не кто-нибудь другой? Почему убивает его брат его родной по крови, но не по пребыванию в мрачных пределах сундука?
Во время занятий в философском кафе в Петербурге зайца увидели многие слушательницы и слушатели. Кто-то сказал: оба серые. Кто-то возразил: оба белые. И потом кричали наперебой, кто каких зайцев увидел (как во сне: в потоке сказочного повествования, куда я их бросила).
Если же оба зайца одинаковы, как заметили почти все из смотревших этот невидимый, только внутренним взглядом различимый фильм, то сама собой напрашивается мысль… Вот она уже стоит на пороге: мысль о том, что в этом эпизоде речь не иначе как о самоубийстве. Ничем иным, никаким другим словом нельзя определить тот акт самоотдачи себя-урода, себя-чудовища, себя-жертву ужасного воспитания, готового перепрыгнуть на сторону Кащея и приносить в жертву весь мир, всех людей и зверей и все деревья впридачу: вот такого урода в себе нет не задуши, не выдавливай его из себя по капле, как советовал когда-то Чехов, а разорви насовсем, разом, без остатка - и пусть взмоет вверх из тебя самого это заветное, это несказанное чудо, которое на разных языках и в противоположных уголках Евразии носит почему-то одно и то же имя - утка.
Это сбрасывание с себя старого, ветхого человека (в заячьей шкуре) соответствует полностью всему смыслу обряда инициации и в частности его самому последнему этапу: срыванию всех масок, тех самых, которые на предыдущем этапе снимать не позволялось - ни за что, под страхом смерти (история Орфея).
Заяц рождается новым - нет не зайцем. Старый человек умирает в процессе этого обряда, он знает, что идёт на смерть, обрубить все свои прежние ветви и отрасли, чтоб восстать и воскреснуть совсем новым существом. И это новое существо в этом сказочном повествовании, в этой цепочке как бы превращений восстаёт прямо в небо - как птица. А о том, что утка и по земле ходить и по воде плавать умеет и любит, мы ещё не забыли? Учитывая, что вода в той религиозной системе, из которой выросли сказки, относится к подземному-подводному миру, к царству смерти, мы поймём, почему именно утка оказывается символическим воплощением Единой во всех своих трёх способностях, в трёх сферах обитания (небо-земля-подземно-подводное царство), в трёх функциях, в трёх ипостасях.
-
83 Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. Л.: ЛГУ,
1986. С. 61.
84 Alice Miller, Sendung «In Gespräch», ORF 1,22.7.2010
(повторение интервью с Алис Миллер, проведённого австрийским
радио в 1988 году).
85 Гольдхаген, стр.469.
86 там же, стр.377.