../../Диалог как судьба. Со-бытие с Другим в экзистенциальной аналитике М. Хайдеггера

В этой статье предпринимается попытка систематического анализа и осмысления хайдеггеровского учения о со-бытии с Другим (Mitsein), как оно представлено в «Бытии и времени», а также его герменевтических импликаций. Концептуальную основу этого учения составляет ряд положений о бытии человека, которые необходимо рассмотреть, прежде чем обратиться непосредственно к феномену со-бытия с Другим. Наиболее существенными из них представляются мне следующие:

1. «Сущность вот-бытия (Dasein) заключается в его Zusein.» (SZ, 42)¹ Труднопереводимое слово «Zusein» представляет собой субстантивацию инфинитивного оборота «zu sein»: бытие вот-бытия заключается в том, что оно (вот-бытие) «zu sein hat», «имеет быть»². Но это значит, что вот-бытие никогда не есть, не существует «вполне», его бытие - дело будущего, оно только еще должно осуществиться. Причем это дело «препоручено» самому вот-бытию: «Вопрос экзистенции есть онтическое «дело» (Angelegenheit) вот-бытия.» (SZ, 12) Иначе говоря, экзистенция есть небытие вот-бытия, и именно поэтому она предстает перед этим сущим как препорученная ему задача (быть, стать, осуществить свое бытие)³. Следовательно, и само вот-бытие есть не-сущее: ему только еще предстоит осуществиться в качестве такового. Подчеркнем, что определение бытия вот-бытия в качестве задачи, стоящей перед этим сущим, является сущностным определением, стало быть, оно относится не к отдельным моментам или «фазам» существования вот-бытия, но ко всему его существованию в целом. А это, в свою очередь, означает, что бытийная задача вот-бытия никогда не может быть решена окончательно: экзистенция не может быть «готовым продуктом» активности этого сущего; поскольку вот-бытие есть, постольку перед ним стоит эта задача, т. е. в его бытии сохраняется момент небытия, а само оно остается не-сущим.
2. Итак, вот-бытие относится к своему существованию активно, как к задаче («вопросу экзистенции»). При этом важно иметь в виду, что для самой экзистенции это отношение не является чем-то внешним, но составляет ее внутреннее содержание. Отношение вот-бытия к своему бытию Хайдеггер определяет как «бытийное отношение» (Seinsverhaeltnis - SZ, 12), т. е. отношение, которое само составляет содержание одного из своих «терминов», а именно бытия. Поэтому экзистенция - не только «предмет» бытийной (направленной на собственное бытие) активности вот-бытия, но и сама эта активность - сами «акты» в их актуальном исполнении; предмет и содержание бытийной активности вот-бытия парадоксальным образом совпадают. Когда Хайдеггер в начале «Бытия и времени» говорит об экзистенции как онтическом «деле» вот-бытия, это можно считать предварительной экспозицией заботы (о собственном бытии), которая в дальнейшем становится сущностным определением бытия этого сущего в целом (SZ, 192). Но определение бытия некоторого сущего в качестве его заботы о своем бытии означает тождество бытия как «предмета» заботы и самого актуального осуществления последней: различие «предмета» и «акта» заботы оказывается не более, чем различием аспектов одного и того же - бытия этого сущего. Таким образом, экзистенцию можно кратко определить как актуальное бытие - бытие, содержание которого составляет направленная на него активность соответствующего сущего; тогда само это сущее - вот-бытие - есть актуально сущее. Иными словами, содержание экзистенции составляет экзистирование вот-бытия. (Этим обусловлено терминологическое различение понятий «вот-бытие» и «человек»: в эмпирических науках человек рассматривается как наличное сущее, бытие которого представляет собой не акт, но факт. Очевидно, что и в экзистенциальной аналитике под титулом «вот-бытие» подразумевается человек, -, но лишь постольку, поскольку он существует актуально. - SZ, 11)
3. И наконец, содержание «бытийного отношения» вот-бытия к своему бытию - содержание экзистирования - Хайдеггер определяет как понимание (этим сущим своего бытия). Необязательно, чтобы такое понимание выражалось в отчетливых понятиях, и более того: оно может осуществляться не только в модусе «постижения», но и в модусе «забвения» (SZ, 12), поскольку в экзистенциальном смысле забвение означает не просто «выпадение» из сферы внимания, но «активное» сокрытие вот-бытием от себя самого тех или иных обстоятельств своего бытия, «нежелание ничего знать» о них, что предполагает по меньшей мере достаточно ясное их понимание. Но в любом случае поскольку вот-бытие существует, постольку оно понимает свое бытие. И обратно: в силу актуального характера своего бытия вот-бытие всегда таково (существует так), каким оно себя понимает. Именно в этом смысле Хайдеггер говорит об онтической специфике вот-бытия, которая заключается в том, что оно «онтологично», или точнее: существует онтологически - «ontologisch ist». (SZ, 12)

Их этих трех пунктов следует весьма существенное для дальнейшего анализа положение: бытие вот-бытия представляет собой трансцендирование⁴ этогосущего в пространстве «онтико-онтологической дифференции» (различия бытия и сущего). В самом деле, если понимание как онтическое «качество» вот-бытия имеет онтологический статус (представляет собой само бытие), то в этом своем акте вот-бытие переходит границу, разделяющую бытие и сущее, - причем сам этот переход, сама, если можно так выразиться, онтологичность онтического, выступает в качестве фундаментального конститутивного Априори как для повседневного бытия вот-бытия, так и для всякого познания, и прежде всего - онтологического. «Априори в хайдеггеровском понимании, - пишет германская исследовательница И. Герланд, - коренится в человеческом вот-бытии как онтическом, и этим отличается от трансцендентального Априори у Канта и Фихте. Кант и Фихте с самого начала помещали трансцендентальное Я в той трансценденции по отношению к онтическому, которая по Хайдеггеру впервые осуществляется посредством перехода через границу сущего.»⁵

4) Но ясно, что необходимым условием существования вот-бытия как онтического «дела» этого сущего является его фактичность: «еще-не-бытие» как задача предполагает «уже-бытие» сущего, которому эта задача препоручена. («Уже» и «еще-не» суть основные структурные моменты заботы - SZ, 192.) «Вот-бытие экзистирует фактично.» (SZ, 383) Для нашей темы существенно, что его фактичность раскрывается вот-бытию как заброшенность, т. е. так, что при этом остаются сокрытыми «Woher und Wohin», «откуда и куда», генетический и телеологический смысл факта собственного существования (SZ, 134). Факт моего существования ничего не говорит мне о том, как я должен существовать; мое экзистирование может быть поэтому только «наброском», исходящим из моего же истолкования моей заброшенности, «заброшенным наброском». Но выбирая одну из возможностей истолкования собственной фактичности и одну из возможностей будущего бытия, я, во-первых, не могу «верифицировать» эти возможности как единственно «правильные» для меня, и во-вторых, никогда не могу реализовать их исчерпывающим образом, «довести до конца». Иначе говоря, экзистирование вот-бытия всегда осуществляется в открытойи многомерной перспективе понимания собственной фактичности и проектирования собственного будущего, в которой для каждого бытийного наброска существуют как альтернативные возможности, так и многообразные возможности продолжения. Именно поэтому универсальной структурой фактичного экзистирования является выбор: как заброшенное, вот-бытие не имеет ни достоверных оснований для решения своей бытийной задачи, ни данного заранее ответа (телоса, который следует реализовать), оно может только выбирать и апробировать те или иные варианты (наброски). К этому следует добавить, что одним из сущностных определений экзистенции является ее «принадлежность мне» (Jemeinigkeit - SZ, 42): мое существование осуществляю я сам. Но это значит, что фундаментальным выбором вот-бытия является выбор между возможностями быть подлинно (eigentlich) и неподлинно, т. е. самим собой или не самим собой. (SZ, 12) В конечном счете к этому выбору явно или неявно сводится всякий бытийный акт этого сущего.

В когнитивной проекции, правомерность которой обеспечивается определением бытия вот-бытия в качестве понимания, эти характеристики экзистенции означают следующее: 1) Как еще-не-существующее, вот-бытие не может быть абсолютно прозрачным для собственной рефлексии, поэтому изначальным модусом рефлексивного знания является не картезианская очевидность «cogito - sum», но - вопрос о собственном бытии. Или: данность вот-бытию его бытия имеет не аподиктический, но проблематический характер. 2) Рефлексивное знание вот-бытия имеет экзистенциально-практический характер, характер выбора и реализации одной из возможностей собственного бытия (неслучайно в приведенной выше цитате говорится «вопрос экзистенции»,, а не «об» экзистенции). Между прочим, это относится и к теоретической экспликации структур, конституирующих собственное существование: «экзистенциальная аналитика в конечном счете укоренена в самой экзистенции (existenziell), т. е. онтически» (SZ, 13), и возможна лишь как «радикализация присущей самому вот-бытию сущностной бытийной тенденции - тенденции … понимания бытия.» (SZ, 15) 3) Всякая подлинная познавательная деятельность осуществляется как трансцендирование, переход за рамки фактичного (имеющегося налицо) знания, т. е. как проблематизация фактичного знания (соотв. самого бытия) и его осмысление в открытой перспективе когнитивных (соотв. бытийных) возможностей. 4) Наконец, заметим, что эта структура проблематично-практического трансцендирования является базовой структурой открытости для вот-бытия какого бы то ни было сущего, стало быть, основным Априори познания мира⁶.

Теперь мы можем перейти к рассмотрению структур со-бытия с Другим. Прежде всего следует отметить, что со-бытие с Другим является одним из экзистенциалов, т. е. сущностно необходимым моментом существования вот-бытия. Неверно думать, что сначала существую я и где-то рядом существуют Другие, и лишь затем я могу вступить в какое-либо отношение к ним или воздержаться от этого: «Со-бытие есть неотчуждаемое определение собственного существования.» (SZ, 121) Экзистенциалы понимаются Хайдеггером в трансцендентальном смысле - как Априори, конституирующие существование вот-бытия в целом и всякий отдельный его бытийный акт. Каким же образом осуществляется конститутивная функция интересующего нас экзистенциала? Иначе говоря, каким образом изначальное присутствие Другого в моем бытии получает для меня (опять же независимо от того, насколько я сам это осознаю) экзистенциальное значение?

Феномен со-бытия с Другим вполне отчетливо просматривается уже в фундаментальном выборе вот-бытия - выборе между подлинностью и неподлинностью собственного существования. В самом деле, бытьподлинно означает, как уже говорилось, быть самим собой, т. е. в соответствии с собственной онтической сущностью; в неподлинном же модусе я экзистирую не как я сам, но - как Другой. При этом следующие два обстоятельства имеют принципиальное значение. Во-первых, сущность вот-бытия заключается не в предикативном содержании, которое определяется вопросом «что есть это?» («Wasgehalt»), но, как уже говорилось, в «Zusein» - «в том, чтобы существовать, и только в этом»⁷; поэтому подлинность бытия этого сущего заключается в отчетливом понимании собственного «можествования быть«(Seinkoennen), в понимании препорученности его бытия ему самому, словом, в понимании бытийного статуса собственной индивидуальности. »Бытие есть трансценденция в самом простом смысле. Трансценденция бытия вот-бытия отличается тем, что в ней заложена возможность и необходимость радикальнейшей индивидуации.» (SZ, 38) Итак, именно в этой бытийной индивидуации, в становлении само-бытия заключается подлинность существования вот-бытия, тогда как неподлинность есть своего рода отказ от собственного экзистирования в пользу Другого, «перепоручение» Другому своего бытия, что имеет следствием собственную «безликость» (Man). (Помимо этого неподлинность предполагает онтифицирующее самоистолкование вот-бытия, т. е. забвение им собственной «онтологичности» и понимание собственного бытия по типу бытия наличного внутримирового сущего.) Во-вторых, подлинность и неподлинность суть равноправные конституенты существования вот-бытия, выполняющие свою конститутивную функцию в каждый его момент, так что, к примеру, «преодоление» неподлинности невозможно, да и сама постановка такой задачи была бы бессмысленной (стало быть, опять же неподлинной); подлинность бытия есть не отсутствие неподлинности, но понимание вот-бытием своего бытия в качестве выбора между этими полярными модусами, которые суть его собственные возможности. Равным образом и наоборот: неподлинность есть не отсутствие подлинности, но только забвение (в указанном выше смысле) вот-бытием этого выбора.

Трактовка сущности вот-бытия как индивидуации, осуществляемой им самим в его экзистировании, подводит экзистенциальную основу под древнюю максиму: «Стань тем, кто ты есть!» (SZ, 145) При этом динамическое понимание соотношения сущности вот-бытия и его существования, исходящее из тезиса о конститутивном «равноправии» модусов подлинности и неподлинности, имплицирует «оборотную сторону» этой максимы, которую можно было бы сформулировать так: «Перестань быть тем, кто ты не есть!» - перестань быть Другим. Таким образом, уже фундаментальный выбор вот-бытия, так или иначе осуществляемый во всяком его экзистенциальном акте, представляет собой своего рода «внутреннююкоммуникацию», внутренний спор вот-бытия как «самости» (Selbst) и как «безликости». Подчеркнем еще раз, что этот спор в принципе не может быть завершен: «Подлинное само-бытие (Selbstsein) … есть онтическая (existenzielle) модификация безликости как сущностного экзистенциала.» (SZ, 130) Как модификация неподлинности, подлинность всегда «содержит» ее в себе, и наоборот.

Однако этот «внутренний» спор возможен только в горизонте «внешней» коммуникации. В самом деле, коль скоро неподлинное бытие есть бытие «в качестве» Другого, оно возможно только как пере-поручение Другому заботы о моем бытии, или, что то же, как принятие «чужеродных» бытийных проектов в качестве моих собственных. «Мы смакуем что-то и наслаждаемся чем-то, как все люди, мы читаем, смотрим картины и судим о литературе и искусстве, как это принято;, но мы и стремимся отделиться от толпы, как это делается обычно…» (SZ, 126f) В этом смысле присутствие Другого, причем не в смысле простого пребывания рядом, но как его участие в моем собственном бытии, оказывается сущностно необходимой конституентой экзистирования - уже потому, что Другой является «источником» обезличивающих проектов моего существования (конечно, эти проекты становятся обезличивающими не в силу «безнадежной неподлинности» Другого, но лишь постольку, поскольку я перенимаю их «некритически», не испытывая на совместимость с моей индивидуальностью; обезличивающей для меня вполне может стать подлинная бытийная возможность Другого). Но это значит, что Другой явно или неявно присутствует также в онтической модификации безликости, называемой подлинным само-бытием, следовательно, со-существование с Другим оказывается неотчуждаемым моментом индивидуации вот-бытия; внутреннее напряжение фундаментального выбора вот-бытия осуществляется в форме «внешнего» конфликта его само-бытия и его неподлинной «подчиненности» (Botmaessigkeit - SZ, 126) Другим. Г. Фигаль называет это «борьбой (с Другими за само-бытие - Е. Б.) в ситуации нестабильной свободы»⁸. Видимо, неподлинное со-бытие с Другим можно определить как форму трансцендирования вот-бытия, в которой гетерогенное оказывается имманентным. Подлинный же модус этого экзистенциала означает, напротив, понимание вот-бытием трансцендентности бытия Другого, т. е. его самобытности. В таком понимании бытие Другого предстает перед нами как его собственная забота, как бытие, в своей проблематичности родственное моему собственному бытию, но препорученное Другому в его инаковости (SZ, 122), стало быть, подлинность со-бытия означает понимание трансцендентности гомогенного (нужно ли говорить, что и такое понимание есть форма трансцендирования).

Здесь мы можем зафиксировать принципиальную особенность хайдеггеровского понимания со-бытия с Другим, контрастно отличающую его от теории интерсубъективности Гуссерля (я имею в виду только «Картезианские размышления»). Она заключается в том, что для Хайдеггера первичный опыт Другого представляет собой не столкновение с чуждым, трансцендентным в смысле противостояния сфере имманентного, сфере моего Я, -, но одно из измерений онтико-онтологического трансцендирования вот-бытия, которое осуществляется в форме фундаментального выбора, стало быть, в форме конфликта собственных и чужеродных бытийных возможностей. В таком понимании со-бытия с Другим с самого начала «снимается» оппозиция имманентного и трансцендентного в качестве исходной предпосылки осмысления этого феномена: как опыт «своего», так и опыт «чужого», взятые сами по себе, оказываются вторичными модификациями изначального опыта трансцендирования сущего «к» бытию (Zu-sein). Соответственно, процедура «вчувствования», которая в феноменологии Гуссерля выступает в качестве вторичного связующего звена между изначально разделенными сферами имманентного и трансцендентного, для Хайдеггера оказывается не более, чем «привативным модусом» со-бытия с Другим (SZ, 124) - подобно тому как отсутствие Других, одиночество и пр. суть привативные модусы общения.

Итак, со-бытие с Другим как конститутивное взаимодействие вот-бытия и Другого осуществляется в форме обмена бытийными возможностями, в результате которого я усваиваю, делаю своими способы бытия Других и наоборот. В «Бытии и времени» можно различить два «измерения» этого процесса: коммуникативное и герменевтическое. Первое представляет собой собственно общение («бытие друг с другом», Miteinandersein) между современниками, второе - историческую традицию и ее понимание включенным в нее вот-бытием, т. е. герменевтический акт. Второе измерение столь же универсально, как и первое: существование вот-бытия столь же немыслимо вне исторического горизонта, как и вне горизонта общения. Остановимся на этом феномене. В первом приближении историчность существования вот-бытия можно, видимо, определить как своего рода расширение временных пределов его существования в горизонте со-бытия с Другим. Что это значит? Выше было отмечено, что забота как бытие вот-бытия в целом представляет собой единство фактичности и экзистирования (заброшенности и проективности). Последние имеют отчетливо выраженный временной характер, и их единство осуществляется как экстатическое движение «забегания вперед» (Vorlaufen), предвосхищения своего будущего бытия в наброске - и «возвращения назад» (Zurueckkommen), к своей фактичности, т. е. к той определенности собственного бытия, которая есть уже, «de facto». Но временность существования вот-бытия, осуществляемая в форме экстатического взаимодействия фактичности и проективности, имеет свои «пределы», называемые рождением и смертью. Именно рождение и смерть конституируют включенность вот-бытия как временного сущего в горизонт исторической традиции, т. е. герменевтическое измерение со-бытия с Другим. Поэтому теперь следует теперь детальнее рассмотреть их структуру и конститутивные функции.

Рождение в экзистенциальном смысле Хайдеггер строго отличает от того одномоментного онтического события, которое называется так в обыденной речи. Рождение - не момент ушедшего в небытие прошлого, но экзистенциальная структура, «действующая» постольку, поскольку вот-бытие существует. (SZ, 374) Онтологический смысл рождения заключается в том, что вот-бытие в своем экзистировании постоянно имеет дело с определенным набором бытийных возможностей, которые не были «наброшены» этим вот-бытием, но были унаследованы им от Других, - иначе говоря, в том, что вот-бытие включено в историческую традицию, причем так, что эта включенность оказывается конститутивным основанием по отношению к каждому его экзистенциальному акту. В этом смысле рождение действительно представляет собой предел собственной фактичности вот-бытия, поскольку набор унаследованных («традиционных») бытийных возможностей является первоначальным, исходным «материалом» для проектирования собственного бытия. Конечно, вовлекая мою фактичность в структуры собственного экзистирования, «ассимилируя» ее, я тем самым ее преобразую и создаю основу для новых экзистенциальных проектов и, возможно, для экзистирования Других. Но унаследованная фактичность всегда остается именно первоначальным, базовым «слоем» моей фактичности в целом, а значит, универсальным Априори моего существования. Как видим, экзистенциальная структура рождения вполне изоморфна рассмотренному выше феномену присутствия чужеродных бытийных проектов в моем бытии, с той только разницей, что в случае рождения эти проекты не ассимилируются мною «в процессе» моего экзистирования, но присутствуют в нем изначально в качестве предельного уровня его фактичности. Попросту говоря, я не выбираю мое рождение, но только осмысливаю его (что, впрочем, тоже предполагает определенный выбор, а именно выбор истолкования).

Рассмотрим подлинный модус рождения как герменевтического отношения вот-бытия к унаследованной им традиции. Это отношение можно определить как отчетливое понимание вот-бытием традиции в качестве унаследованного базиса его собственного существования. Такое понимание включает в себя следующие моменты: 1) Понимание вот-бытием собственной временности - не обязательно, конечно, в форме понятийной артикуляции ее структур, чаще всего это понимание осуществляется как онтическая «решимость» (Entschlossenheit - один из ключевых терминов «Бытия и времени») к принятию собственной заброшенности и задачи быть самим собой. Собственно, это есть не что иное как подлинная открытость вот-бытию его собственного бытия. 2) Понимание экзистенциального содержания самой традиции, т. е. понимание ее не в качестве «голой» информации, но именно в качестве возможностей быть, наброшенных и реализованных Другими, словом, в качестве «вот-бывшего» (Dagewesenes). 3) Отношение к традиции как к значимой для меня, для моего собственного существования. «Чем более подлинно открыто себе вот-бытие, … тем более определенным и целеустремленным (unzufaelliger) становится избирательный поиск его экзистенции.» (SZ, 384) Но этот поиск означает прежде всего осмысливающее возвращение к собственной фактичности и к «наследию, которое принимает вот-бытие как заброшенное.» (SZ, 383) В свою очередь значимость унаследованных от Других бытийных возможностей для моего собственного экзистирования означает, что мое отношение к этим возможностям представляет собой их «повторение» (SZ, 385) в моем собственном экзистировании. Однако повторение, будучи именно подлинным отношением к традиции, ни в коей мере не равно механическому воспроизведению, «дупликации» вот-бывшего в экзистировании вот-бытия. Повторение - в отличие от подражания - предполагает прежде всего возможность «возражения» (Erwiderung) повторяемому бытийному проекту, возможность его модификации в горизонте собственного бытия, наконец, возможность отвергнуть его как для меня неприемлемый, - выше было отмечено, что подлинность со-бытия с Другим основана на понимании индивидуальности существования. Но в любом случае собственное «критическое» (в смысле разграничения индивидуальных бытийных горизонтов) отношение к той или иной бытийной возможности невозможно без ее усвоения, т. е. вовлечения в «контекст» собственного экзистирования. (В скобках отметим, что гадамеровское понятие аппликации как одного из основных структурных моментов герменевтического процесса по своим функциям вполне изоморфно хайдеггеровскому понятию повторения⁹.)

Из такой трактовки подлинного-понимающего отношения вот-бытия к традиции вытекает ряд интересных следствий для исторической герменевтики. 1) Понимание традиции как отношение вот-бытия к «вот-бывшему Другому» по своему бытийному смыслу не может быть ничем иным как «рецепцией» вопроса, ибо «предметом» понимания является здесь существование вот-бытия, экзистенция, но в начале статьи было показано, что понимание экзистенции носит сущностно проблематический характер. Понимание собственной экзистенции составляет содержание всякого экзистенциального проекта, следовательно, всякий экзистенциальный проект в конечном счете представляет собой постановку вопроса о собственном бытии. Но если так, то и подлинное понимание вот-бывшего, будучи повторением некоего бытийного проектав своембытии, eo ipso оказывается проблематическим, т. е. пониманием вопроса, который был в этом проекте «воплощен». 2) Всякий бытийный проект существует в открытом горизонте альтернативных возможностей и возможностей продолжения. Поэтому подлинное понимание традиции есть в то же время раскрытие понимающим такого горизонта, или, по меньшей мере, постановка вопроса о нем. Подлинность понимания вот-бывшего исключает представление о понимаемом «предмете» как о замкнутом в себе смысловом содержании. 3) Поскольку понимающее вот-бытие подлинноповторяет понимаемую бытийную возможность как значимую для себя, вовлекает ее в пространство собственного, индивидуального существования, постольку оно практически осуществляет продолжение этой возможности, или какую-либо ее модификацию, или же полагает ей альтернативу. В этом смысле подлинное историческое понимание оказывается не столько знанием «о» предмете, сколько продолжением бытия этого «предмета», коль скоро оно (в данном случае - бытие вот-бывшего) по своему существу есть трансцендирование. Как понимаемое Другим, вот-бывшее продолжает трансцендировать, т. е. быть таким, каково оно есть (теперь уже не в прошедшем времени). С другой же стороны, подлинное понимание вот-бывшего предполагает также трансцендирование самого понимающего, поскольку при этом он повторяет бытийную возможность Другого. 4) Отсюда следует онтологическое значение исторического понимания, эаключающееся в том, что и сама история как универсальное пространство совместного трансцендирования вот-бытия и вот-бывшего осуществляется, обретает бытие, в процессе исторического понимания. Впрочем, нетрудно видеть, что в конечном счете это обстоятельство обусловлено исходным определением бытия вот-бытия в качестве понимания этим сущим своего бытия. (Как известно, онтологический характер исторического понимания фиксируется также в гадамеровской концепции «действенно-исторического сознания», а характеристика герменевтического процесса в качестве совместного бытийного трансцендирования понимающего и понимаемого - в его тезисе о положительном значении временного отстояния и предрассудков).

Теперь рассмотрим хайдеггеровское понимание феномена смерти. Как и рождение, смерть в экзистенциальном смысле представляет собой не онтическое событие, относящееся к еще не наступившему будущему, но экзистенциальную возможность,, а именно «возможность не быть более в мире» (SZ, 250), которой вот-бытие «располагает» - опять же как своей собственной - всегда, в каждый момент своего существования. Бытийное значение этой возможности для вот-бытия состоит в том, что она, словно по контрасту, «высвечивает» для вот-бытия его альтернативную возможность - возможность б

Борисов Е.,