«Человек Стыдящийся» как виртуальный персонаж гуманитарных наук рождается на стыке ХХ-ХХI века в цепочке таких понятий, как нарциссическая грандиозность, пустота, симулякр, идентичность, границы, обесценивание, идеализация, ложная самость.
Возможно, положение «на стыке» является парадигматическим для всего, относящегося к стыду. Мартин Хайдеггер утверждает, что в стыде «бытие изначально стоит на страже своей сущности» [2. С. 166], что стыд - это «то настраивающее, которое… определяет отнесенность бытия к человеку» [2. С. 165]. Приведенная цитата наделяет стыд онтологическим статусом, место которого - на стыке человека и бытия. Отвечая на вопрос, почему ему отведено это место, необходимо увидеть, как феномен стыда впервые обнаруживает себя в человеческом бытии.
Марио Якоби, юнгианский аналитик и доктор философии, концептуализирует рождение стыда, проводя параллели между развитием младенца в психоаналитических теориях и архетипическим сюжетом библейского мифа о грехопадении.
Первые люди, Адам и Ева, испытали стыд от своей наготы после того как вкусили от древа познания добра и зла. Райская унитарная реальность слияния была утрачена. Познание добра и зла привело к появлению самосознания. Самосознание расщепило мир на субъект и объект. Возникли различия, мир оказался расчерчен границами противоположностей. Человек впервые смог помыслить себя как объект, увидев себя глазами другого, и устыдился, обнаружив вместо богоподобия, обещанного искусителем, уязвимость своего тела. Ссылаясь на исследования из области биологии, М. Якоби утверждает, что уже первобытные люди прикрывали свою наготу, из чего делает вывод, что данный аспект поведения внутренне присущ человечеству как виду. Для человеческих существ «неестественно вести себя естественно в отношении своего физического естества» [4. С. 26].
М. Якоби полагает, что глаза другого для Адама и Евы - это не взгляды друг друга. Стыдящий Другой -- это Бог, так как стыдно может быть лишь перед тем, кому стыдиться нечего, перед недосягаемым Другим, вызывающим амбивалентные чувства восхищения и зависти. Таким образом, архетипически стыд обнаруживается на границе противоположностей, одна из которых отмечена всемогуществом, а другая ничтожностью.
Если самосознание можно определить как объект, взирающий на субъекта изнутри него самого, то на каком этапе развития ребенка происходит подобное расщепление? М. Якоби утверждает, что утрата младенческого рая может быть объяснена как утрата довербального опыта в тот период, когда в опыт вторгается речь и становится главным организатором бытия ребенка. Из официального опыта, утверждаемого речью, исключаются многие уровни, слои переживания, принадлежащие унитарной реальности слияния с матерью. «Самость становится тайной. Впервые в своей жизни младенец переживает самость как разделенную и чувствует, что никто не может исцелить это расщепление» [4. С. 61]. Это возраст 15-18 месяцев, обозначенный как стадия зеркала, возраст появления самосознания. Об этом говорит Дж. Агамбен: «Когда субъект впервые предстает в форме сознания, его появление отмечает отсутствие связи между знанием и говорением, так же как опыт для знающего - болезненную невозможность сказать, а для говорящего - столь же горькую невозможность знать» [1. С. 132] Ребенок более не совпадает со своим собственным опытом. «Следует буквально понимать ту истину, что основание субъективности лежит в самом процессе пользования языком» [1. С. 130]
Говоря о себе в третьем лице - «он» не хочет, «она» идет - дети этого возраста демонстрируют расщепление себя на субъект и объект. В этом возрасте актуальные конфликты ребенка сосредоточены в анальной зоне. Если мир ребенка распадается на противоположности, то амбивалентность - направление противоположных чувств на один и тот же объект (в анальной фазе - на фекалии) - можно трактовать, как желание вернуть утраченный рай бессознательного, восстановить непротиворечивую целостность себя и мира. Однако в расщепленном мире это желание является регрессивным и невыполнимым. Фекалии - первый символ самого себя и другого как внутренних объектов - маркируют тот же самый разрыв между сверхценностью и ничтожностью, в котором рождается архетипический стыд Адама и Евы. Опорожнение кишечника, в зависимости от обстоятельств, может сделать ребенка как объектом восхищения, так и объектом отвращения.
М. Хайдеггер также разделяет стыд на противоположности: на сущность и противосущность. Если сущностью стыда является «благоговейная приязнь» (то, что мы можем определить в привычных терминах как «смущение»), то эту сущность «…мы улавливаем из ее противосущности, которую называем отвращением» [2. С. 165]. Отвращение - это то, что стоит позади приязни, т.е., в терминах Хайдеггера, находится в привации [3. С.86], в привативном состоянии особой близости, интимности со смущением. Дж. Агамбен говорит, что
«человек, испытывающий отвращение, узнает себя в неприемлемом отличии - т.е. субъективирует себя в абсолютной десубъективации» [1. С. 114]. Стыдиться означает находиться во власти того, что нельзя принять. Но это неприемлемое - самое интимное, что в нас есть (например, наша физиологическая жизнь). «Как если бы наше сознание распалось и разлетелось в разные стороны, но в то же время… неотрывно присутствовало бы при своем распаде, наблюдая за самой интимной частью своего Я, как за чем-то абсолютно внешним. Таким образом, в стыде единственным содержанием субъекта является его десубъективация, он становится свидетелем собственного распада, потери себя как субъекта. Это двойное движение одновременной субъективации и десубъективации и есть стыд» [1. С. 113]
Таким образом, стыд становится предельным основанием бытия человека как изначально, онтологически расщепленного. Тот, кто распадается, является ничтожеством, тот, кто свидетельствует о распаде, владеет распадающимся, переживая интимную близость с ним. Стыд, по Левинасу, «основывается на абсолютной неспособности нашего бытия отделиться от самого себя, …порвать с самим собой» [1, стр.112] Неоспоримая невозможность бегства вынуждает нас переживать «отвратительное присутствие» рядом с самим собой, когда «мы оказываемся во власти чего-то, от чего никаким способом не можем отречься» [1. С. 112]. Дж. Агамбен также акцентирует разрыв между всемогуществом и ничтожеством, говоря о фундаментальном переживании себя в стыде как суверена и подчиненного одновременно: «Стыд появляется в полном совпадении… рабства и суверенности» [1. С. 115].
Еще один маркер разрыва заключается в одновременной регрессивности и прогрессивности феномена стыда. Опыт присутствия при собственной наблюдаемости лишает человека дара речи, но именно за то, что лишает его речи, он может и должен отвечать. Несовпадение телесного, вегетативного и мыслящего, говорящего человека не позволяет отнести стыд ни к строго соматическим, ни к строго психическим явлениям. Место человеческого оказывается «в расколе между живым существом и говорящим…, в отсутствующей связи между живым существом и логосом» [1. С. 144] Румянец, как физиологический индикатор переживания стыда, становится тем остатком, который выдает каждое переживание десубъективации, одновременно указывая на присутствие переживающего субъекта. Человеческая субъективность, по Дж. Агамбену, «принципиально имеет форму субъективации и десубъективации, и потому она в своей глубине есть стыд» [1. С. 120] Стыд является той «эмоциональной тональностью», которая «пронизывает и определяет» все бытие человека [1. С. 113].
Но каким образом, согласно М. Хайдеггеру, стыд может быть стражем бытия? Метафора «страж» отсылает к охране границ. Определение стыда как пограничного феномена (на стыке, в разрыве) указывает на прямую связь с границами. В современном психоанализе диагностическая категория «пограничный пациент» включает в себя все виды нарциссических расстройств, для которых характерны трудности с установлением границ в межличностных отношениях и чрезмерная уязвимость к стыду.
Как стыд соотносится с границами? И всемогущество, и ничтожность представляют собой состояния, растворяющие границы. В состоянии нарциссической грандиозности человек переживает инфляцию Я, а в состоянии нарциссического дефицита переживает свое Я как ничто, постыдное отсутствие. Место субъекта, переживающего стыд, - между этими двумя состояниями, так как непосредственно в этих состояниях стыд не переживается. Они являются способами избежать столкновения со стыдом. Как фантазии величия, так и фантазии исчезновения являются вариантами одной и той же фантазии слияния, утраты границ. Парадоксальным образом, стыд является угрозой для этих фантазий, так как свидетельствует о том, что я уже существую как самостоятельная единица. Само появление стыда указывает на существование переживающего субъекта, а значит, невозможность возврата к досубъектному состоянию.
Не касаясь здесь множества гипотез этиологии нарциссических расстройств, можно предположить, что в их основе лежит невозможность открыться стыду, а значит, невозможность установить границы своим фантазиям. Можно предположить, что страшащийся стыда человек приравнивает его к своей отрицаемой ничтожной части, наличие которой он не может вынести. То отвращение к себе, которое всегда стоит позади его фантазий грандиозности, становится условием экзистенциальной несвободы, связывая творческую энергию человека опасностью быть обесцененным и исчезнуть, ведь любой шаг может оказаться «неверным». Означающие распада, «сдохнуть, сгореть, провалиться сквозь землю» от стыда указывают на кошмар десубъективации.
Эта угроза стыда столь велика, что в терапии он редко распознается и артикулируется. Стыдиться стыдно. Нераспознанный, он циркулирует во взаимных проективно-интроективных процессах между терапевтом и пациентом, заставляя их стыдиться и стыдить друг друга, приводя к деструктивным отыгрываниям в терапевтическом пространстве и за его пределами. Возвращаясь к библейскому мифу, можно сказать, что дьявольская фантазия «будете как боги» питает нарциссическую уязвимость как терапевта, так и пациента.
Парадокс в том, что опасность стыда - призрачна. Признанный стыд возвращает человеку его истинный бытийный статус. Как поэтично выразил Левинас: «Стыд раскрывает бытие, раскрывающее себя» [1. С. 112]. Он не является синонимом распада, а лишь указывает на близкую возможность такового, возвращая субъекта в собственные границы, внутри которых нет ничего, кроме потенциальности, возможности, нестабильности, и это является единственным условием человеческой свободы. Еще один парадокс заключается в том, что, освободившись от фантазий грандиозности, субъект освобождается и от угрозы уничтожения. В терапии это означает, что человек может узнать свои желания и превратить их в творческие достижения, только присвоив и простив себе свои границы, внутри которых он всегда останется уязвим для стыда. Именно принятие постыдных границ как исходной данности освобождает энергию человека для трансцендирования этих границ.
Сборник научных статей и рабочих материалов к докладам участников II Международной конференции «Философия и психотерапия». Под редакцией С.М. Бабина, В.В. Андрюшина, И.Г. Глуховой. Научное издание. СПб: издательство «Анатолия» 2014. - 232 с. IBSN 978-5-7452-0049-6