../../Цель деятельности и форма мира (эссе)

1. Порочный круг и его альтернативы

Название эссе могло создать иллюзию, что речь пойдет о проблемах семантических. Но семантики мы коснемся лишь косвенно. Говорить же мы будем о понятиях смысла и бессмысленности, как их применяют к человеческой жизни и человеческой деятельности.

Предметом нашего исследования будут «деятельности», под которыми мы в данном случае понимаем любые процессы, включающие в себя человеческие деяния в качестве составной части. Только деятельность в данном значении может быть осмысленна, и только она может быть бессмысленна, понимая под бессмысленностью нереализованность потенциальной осмысленности. Наличие человека в процессе не гарантирует смысла, но его отсутствие гарантирует бессмысленность. Включенность в комплексный процесс разумных и целенаправленных действий является необходимым, но недостаточным условием осмысленности всего процесса. Процесс, не содержащий в себе человеческих деяний, назовем неживым процессом.

Когда говорят о смысле в приложении к человеческих делам, то имеют в виду нечто, коррелятивное категории «цель». Но смысл деяния - больше, чем просто его цель. Наличие смысла, есть, с одной стороны, наличие цели, а с другой стороны, достаточная основательность этой цели, чтобы быть целью. Что есть эта основательность - вопрос сложный, и, кажется, крайне обусловленный контекстом. Вероятно, наиболее удовлетворительные попытки решить вопрос о смысле представляют собой просто отсылки к проблематике ценностей.

Но как бы ни был сложен вопрос о смысле, всегда был доступен анализу вопрос о бессмысленности человеческой жизни или человеческих дел. Исследование смысла как тайны часто начинается с бессмысленности как более или менее понятной вещи, для которой надо отыскать противоядие. И среди многочисленных попыток проанализировать бессмысленность одно положение повторяется с особой устойчивостью и инвариантностью.

Когда человек объясняет, что в его жизни нет смысла, он говорит примерно следующее: «Каждый день одно и то же».

Когда буддизм и индуизм разоблачают бессмысленность этого мира, они выявляют его цикличность. Выражение «Колесо Сансары» имеет негативную коннотацию именно потому, что это - колесо. Слово колесо в данном выражении имеет такой же разоблачительный оттенок, как и слово «грешный» в выражении «грешный мир».

Именно с этого начинается в Екклесиасте обоснование того, что «все - суета». Екклесиаст начинается следующими словами: «Род проходит и род приходит, а земля пребывает вовеки. Восходит солнце и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идет ветер к югу, переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои. Все реки текут в море, но море не переполняется; к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь... Что было, то и будет; и что делалось, то и опять будет делаться, и нет ничего нового под солнцем».

Повторяемость событий - единственный источник эмоции «скука». Полное отсутствие информации и событий - лишь частный случай их повторяемости. Да и для существа, обладающего памятью, повторяющиеся события в конце концов становятся отсутствующими. В момент этого перехода - повторения событий в отсутствие событий - происходит всплеск эмоций особого рода, характеризующихся восклицаниями типа «Опять одно и то же - надоело!»

Кольцо - зацикленность деятельности - есть, по-видимому, не только признак, но сама анатомия того, что называется бессмысленностью в отношении человеческих дел. Почему это так, - мы пытаемся ответить ниже, но дать исчерпывающий и удовлетворительный ответ нам здесь нет возможности. Но мы констатируем, что это солидарное мнение человеческой культуры.

К нему, например, пришел Е.Н Трубецкой, посвятивший первую главу своей книги о смысле жизни специальному анализу категории «бессмысленность». Заключение Трубецкого однозначно: «С тех пор, как человек начал размышлять о жизни, жизнь бессмысленная всегда представлялась ему в виде замкнутого в себе порочного круга».[1]

Итак, нам известно нечто о бессмысленности. Конечно, простым отрицанием этих её свойств нельзя понять сущность смысла, можно понять лишь некоторые необходимые условия его существования. Нужно искать альтернативу кругу, и очень характерно, что человеческие, разумные деяния будут противостоять цикличности, ибо цикличность есть неотъемлемое свойство естественной, нетронутой разумом природы. Как говорил Шопенгауэр, «Всегда и везде истинная эмблема природы - круг, потому что он - схема возвратного движения, которое действительно, самая общая форма в природе, и природа пользуется ею везде, начиная с движения небесных созвездий и кончая смертью и возникновением органических существ»[2]. Это, кстати, говоря, означает, что бессмысленным человеку его деятельность представляется тогда, когда она оказывается подобной по схеме протекания естественным, природным процессам.

Каковы же альтернативы кругу? Поскольку мы явно переместились в область метафор одномерных тел, то замкнутому миру есть две альтернативы - бесконечная прямая и ограниченный отрезок. Теоретически возможны еще лучеобразные миры, имеющие временную границу только с одной стороны, но они не стали влиятельными культурными реалиями. Мир, не имеющий начала, но имеющий конец, вообще является культурным нонсенсом. Мир же, имеющий начало, но не имеющий конца, экзистенциально мало отличается от бесконечного или замкнутого мира. Для человека, думающего об осмысленности своих сегодняшних дел не так важно, что было в прошлом. В советском естествознании материалистическая концепция вечности материи спокойно и без особых мировоззренческих неудобств сочеталась с почти что креационистской теорией большого взрыва. В индийской философии иногда можно найти мнение, что мир когда-то был сотворен, но потом погрузился в бесконечные круговращения - и то, что в нем, все-таки, было первоначальное творение, оказывается уже не так важно, с экзистенциальной точки зрения этот мир суть бесконечно цикличен.

Классический пример антагонизма индо-буддийской идее цикличности, как известно, дан в космологии авраамистических религий - иудаизма, христианства и ислама (не даром Г.Ю. Любарский назвал их «религиями направленного времени»[3]). Это самый классический из миров в форме отрезка. Назовем такие миры Ограниченными. Начало и конец христианской вселенной - Творение и Страшный суд - не просто есть, но являются самыми важными из событий мирового процесса. Отношение к финалу мировой драмы придает смысл и значение самому ничтожному из предшествующих событий, все случившееся в истории получает смысловую окраску как фактор финала.

Фольклор дает нам еще один вариант отрезка. Вообще классический вариант отрезка - это литературный сюжет, он заведомо имеет начало и конец, однако неявно предполагается, что этот отрезок отложен на бесконечной прямой жизни. В русском фольклоре есть один весьма интересный способ указывать на то, что концы отрезка-сюжета имеют перспективу на бесконечность. Филологи обратили внимание, что многие русские сказки пишутся с помощью глаголов совершенного вида («поехал», «выпил», «отрубил голову»), но начинаются и заканчиваются сказки особыми вводными или заключительными частями с использованием глаголов несовершенного вида («жил-был», «ловил неводом рыбу», «жить-поживать»), причем эти несовершенные глаголы означают именно многократно повторяющиеся действия. Таким образом, в фольклорном космосе отрезок имеющего внутреннюю завершенность и внутренний смысл сюжета с обеих сторон обрамляется кольцами цикличности, кольцами повторяющейся жизни. Сюжет с этой точки зрения оказывается прорывом из бессмысленного и циклического природного бытия, куда субъекту предстоит вернуться после завершения сюжета.

Мир, состоящий из цепочки событий, до начала и после окончания которых существуют бессобытийные вечности можно назвать Аристотелевым миром. По мнению Аристотеля, всякое движение всякой вещи имеет в качестве причины другое движение. Но поскольку, на взгляд античного мыслителя, до бесконечности такая цепочка причин и следствий длиться не может, значит, в начале этой цепочки должна находится вещь, во-первых, вечная, и, во-вторых, неизменная. Вечным является циклическое движение небесных светил, а причиной этого движения является неподвижный перводвигатель. Завершиться цепь мировых событий должна таким же «вечным концом». Таким образом, лингвистические свойства русской сказки как бы символизируют космос Аристотеля.

В книге Ханны Арендт «Vita aktiva» обращается внимание на тот факт, что форму отрезка с началом и концом имеет индивидуальная человеческая жизнь, и именно в этом жизнь индивида радикально отличается от циклически самовоспроизводящейся жизни рода. При этом именно «отрезковость» индивидуальной жизни позволяет ей превратиться в сюжет в литературном смысле слова. Говоря о жизни индивида, Арендт пишет: «Эта жизнь очерчена началом и концом, она проходит между двумя основными событиями, своим появлением в мире и своим исчезанием из него, и следует однозначно прямолинейно определенному движению, при том, что это линейное движение со своей стороны подпитывается движущей силой биологического жизненного процесса, движущегося по кругу. Главный признак человеческой жизни, появление и исчезание которой суть события в мире, состоит в том, что она сама как бы состоит из событий, которые, в конечном итоге могут быть рассказаны как история, жизненная повесть, присущая всякой человеческой жизни и способная, будучи записана, т.е. овеществлена в биографию, существовать впредь как вещь мира».

Так же, как в русских сказках развивающийся линейно сюжет обрамлен фоном цикличности, так и индивидуальная человеческая жизнь «подпитывается» движущимся по кругу «биологическим жизненным процессом» - возможно, по аналогии с ней космос Аристотеля начинается и кончается неизменными и циклическими вечностями. Однако, хотя циклически воспроизводящаяся биосфера является для индивидуума источником корма, энергии, жизненных сил - но она не является источником смысла. Именно потому, что жизнь индивида обладает началом и концом, отрезок является универсальной геометрической формулой всякой осмысленности. Отрезковость (т. е. «начальность-и-конечность») индивидуальной биографии позволяет делить ее на отрезки меньших размеров - события и сюжеты, причем такие сюжеты воспринимаются имеющими смысл и значимость именно потому, что они своей отрезковостью напоминают отрезковость самой жизни, у всякого небольшого сюжета есть свое «малое рождение» - завязка, и «малая смерть» - финал. Литературные сюжеты, не содержащие завязки и развязки, воспринимаются как лишенные смыслового стержня, и в то же время как в каком-то смысле более реалистичные, ведь у надиндивидуальной, биологической, и тем более - у физической реальности «завязок» и «финалов» действительно не наблюдается.

Стоит также добавить, что одной из причин привлекательности всвозможных игр - спортивных или азартных - заключается в том, что в рамках игры действует «отрезковое» более того - анизотропное время, с движением от «завязки» к «финалу», который венчается выигрышем или проигрышем, и таким образом осмысливает все время игры.

Впрочем, хотя отрезок и выражает формулу человеческой жизни, он все же не является единственной представимой формой осмысленной деятельности. Оптимистичные материалисты в качестве альтернативы как христианской истории с началом и концом, так и восточным мирам вечного круговращения, выдвигают идею прямолинейной вечности, причем оптимизм обеспечивает процессы последовательного улучшения мира - то есть идеи роста, развития, эволюции, прогресса. В развивающемся мире легко возникает чувство осмысленности жизни. На каждой своей ступени прогресс открывает новую перспективу, которая может быть принята данным поколением за источник смысла. Пусть прогресс не имеет конечной цели, пусть он бессмысленен, - но он дает смысл в каждый данный момент человеческой жизни. Прогресс бессмысленен, но дает смысл.

Проблема заключается в том, что рефлексивное мышление легко, путем очень несложных интеллектуальных процедур может представить бесконечно прогрессирующий мир в качестве цикличного.

Когда человек осознает свою жизнь как постоянно переходящую от одной цели к другой, он может посчитать ее бессмысленной именно потому, что в этих своих повторяющихся изменениях цели она подобна кругообразной, и каждый переход к каждой новой цели - как фрикция в круговращении, как поворот колеса. Поскольку для поддержания осмысленности жизни всякая цель требует, в конце концов, замены, то, следовательно, сама она не может быть названа «смыслом», и с точки зрения отношения к вопросу о смысле все цели в такой жизни могут видеться одинаковыми - ибо они одинаково не имеют значения. А раз все цели одинаковы, то и все «переходы» к ним оказываются изоморфными друг другу циклами, и вся такая полная последовательно, сменяющих друг друга целей жизнь оказывается совокупностью повторений - возвращений.

Вообще, перспектива абсолютной новизны действует на осмысленность угнетающе, поскольку грозит обесценить любое из свершений. Цель медицины - сделать всех здоровыми. Если набор болезней, терзающих человечество, статичен, то цель возможно будет достигнута - и о ней, как и о всякой конечной цели, можно будет спросить «Зачем? Что дальше? Ну и что?» Если же в будущем нас ожидает бесконечная перспектива новых болезней, то цель медицины не будет достигнута, а все ее промежуточные достижения окажутся обесцененными - в этом смысла еще меньше, чем в случае всеобщего оздоровления.

Диалектическая спираль еще ближе к кольцу, чем прямая линия. Она не повторяется буквально, но ее развертывание экзистенциально ничтожно, отличие одного витка от другого - лишь в неких однообразных приращениях. Поскольку развертывание спирали описывается с помощью однообразного закона, то описание этой развертки мало отличается от описания обычного хождения по кругу: каждый раз происходит одна и та же прибавка, каждый раз готовится одна и та же прибавка к будущей прибавке.

Несмотря на все вышесказанное, человек находящийся «внутри» жизни, состоящей из сменяющих друг друга перспектив, может считать свою жизнь вполне осмысленной - ведь в каждый данный момент смысл в его делах есть. Разрушить его экзистенциальное благополучие могут два обстоятельства. Либо процесс постоянного обновления жизненных задач остановится - очередной цели не найдется. Наиболее классический пример такой остановки - когда вечно занятый, деловой человек уходит на пенсию. Страдания его безмерны - «раньше в моей жизни был смысл, а теперь...» - трагедии людей, умирающих от отсутствия дела хорошо известны. Второй способ - рефлексия, поднимающая человека из положения «внутри жизни» в положение «над ней». Иными словами, оглядев свою жизнь в целом, человек осознает то, о чем было сказано выше. Что поскольку нет конечной цели, ступенью к которой будет каждая из индивидуальных целей, то и каждая из них не стоит труда, все это, как поет Вертинский, «лишь ступени в бесконечные пропасти». Смыслопроизводящая машина из сменяющих друг друга целей работает, пока не остановится, либо пока не осознается в целом.

Но если экзистенциальный кругозор человека ограничен ближайшей целью, которая служит для него источником смысла и далее которой человек не смеет думать- то это значит, что он субъективно живет не в бесконечном, а в Ограниченном мире, подобном Вселенной христианства. Из этого следует: деятельность осмысленна, лишь когда она конечна; смысл существует лишь в ограниченном мире; в бесконечном мире смысл существует лишь тогда, когда этот бесконечный мир субъективно раздроблен на множество ограниченных миров.

Одним из преломлений проблематики умирания осмысленности человеческого действия в бесконечном времени является проблема непредсказуемости отдаленных последствий всякого поступка. Мы стремимся к благу, но у нас никогда нет абсолютных гарантий, что отдаленные последствия наших действий не окажутся для кого-либо губительными. Попытка просчитать все возможные последствия действия может оказаться наилучшим способом для того, чтобы отказаться от какого бы то ни было поступка.

В современной российской беллетристике проблема непредсказуемости последствий всякого доброго или злого действия с предельной ясностью проговорена в фантастическом романе Вячеслава Рыбакова «Человек напротив». Его герой, наделенный колоссальным магическим могуществом, отказывается что-либо совершать, поскольку просчитать все последствия его поступков невозможно. Можно спасти жителей города от пожара - но среди них может оказаться Гитлер, который впоследствии уничтожит миллионы. Литературным предком героя Рыбакова, о чем в романе говорится напрямую, является «Саваоф Баалович Один» - могущественный маг из романа братьев Стругацких «Понедельник начинается в субботу». Герой Стругацких получил возможность совершить любое чудо при условии, что оно не причинит вреда ни одному живому существу. Поскольку такого чуда он представить не мог, то герой Стругацких от совершения чудес отказался и ушел из магии в технику.

Правда, Рыбаков пошел дальше Стругацких - он пришел к выводу, что у носителей зла могут быть такие же проблемы с отдаленными последствиями их поступков, как и у носителей добра. Устроив в городе пожар и уничтожив множество жителей, можно, ненароком, спалить будущего Гитлера. В романе Рыбакова также действует Дьявол, который признается, что с удовольствием уничтожил бы человечество, но опасается это делать, поскольку через миллионы лет может оказаться, что гибель земной цивилизации является благом для Галактики в целом. Правда, писатель не делает из озвученных им постулатов важнейшего вывода: что, поскольку всякий злой поступок имеет бесконечные и непредсказуемые добрые последствия, а всякий добрый поступок - бесконечные непредсказуемые злые последствия, то в равной степени можно совершать любые поступки, или не совершать ни каких, и общая сумма добра и зла во Вселенной окажется в долгосрочном плане примерно одинаковой, или, во всяком случае, она не будет зависеть от совершенных кем-то поступков. И значит, отказаться от действия - это не худший, но и не лучший выбор, чем совершение каких бы то ни было действий.

Ясно главное. В том случае, если мы пытаемся предсказать абсолютно все последствия поступка в бесконечном будущем времени, то любой поступок будет неопределенно-нейтральным по своей ценности. Его неопределенно-бесконечные позитивные последствия будут компенсированы таким же неопределенно-бесконечным множеством негативных последствий. И только если ограничить наш временной кругозор каким-то конечным промежутком будущего времени, то открывается хотя бы теоретическая возможность оценки того, каким же будет наш поступок по своим последствиям, и, следовательно, стоит ли его совершать.

Итак, с точки зрения возможности давать смысл отрезок противостоит и прямой, и кругу. Для нашего исследования условий смысла это важно, ибо прямая и круг сходны между собой в одном интересном аспекте. В одномерном мире и прямая, и окружность, не имея границ, не соприкасаются ни с чем, что не-они, не знают ничего, кроме себя. Мир, не имеющий ни начала, ни конца, в той же самой степени как и мир замкнутый может считать себя абсолютно единственными в бытии, не знающим соседства.

Отрезок же даже в одномерном пространстве предполагает некоторую запредельность.

Эту возможную область, находящуюся за пределами Начала и Конца Ограниченного мира можно назвать областью разрыва, имея в виду, что ограниченный мир представляет собой реализовавшуюся часть потенциального круга. Но, даже если забыть про концепции о цикличных и кольцеобразных мирах, то все равно область разрыва представляется нашим глазам как дорисовывающая Ограниченный мир до кольца: для Ограниченного мира его запредельность - Ничто; следовательно, поскольку Ничто всегда неразличимо одинаково, то все запредельные области выглядят одинаковыми: как те, что находятся за пределами начала, так и те, что за пределами конца; и за пределами начала и за пределами конца находится как бы одна область, а поскольку она единственная, то только через нее могли бы проходить возможные сообщения между началом и концом. А поскольку таких сообщений, по определению Ограниченного мира, нет, то тем правомернее запредельность назвать Разрывом.

Как уже говорилось, осмыслен только процесс, включающий человеческие деяния. Поскольку человек, осмысленность дел которого придает осмысленность существованию Ограниченного мира, сам находится в Ограниченном мире, то значит, его нет в том, что не является ограниченным миром, в области разрыва. А раз в области разрыва нет человека, то она безнадежно бессмысленна, в ней нет даже потенции смысла, это неживой процесс. И вот парадокс: только существование этого бессмысленного процесса вселяет в мир потенциал смысла. А значит, если мы рассуждаем об осмысленности Ограниченного мира, то должны считать, что область разрыва тоже некоторым образом является его неотъемлемой частью, ибо его важнейшие свойства порождаются её соприсутствием.

Всякое новое событие, всякое продолжение живого и осмысленного процесса является как бы наступлением на область разрыва. И как бы ни было бесконечно неведомое будущее, нельзя отрицать, что с течением времени его запас в бытии уменьшается - хотя, возможно, и остается неисчерпаемым.

Дление деятельности, таким образом, сопровождается динамичным уменьшением условия возможности смысла. И область разрыва - нечто вроде топлива смысловой машины, движение к смыслу достигается только благодаря его сжиганию. Хорошо если топлива в перспективе бесконечность, а если оно может иссякнуть и мы достигнем начала и замкнем круг? В этом случае, реализовать смысл надо успеть до того, как область разрыва иссякнет. Христианское мировоззрение «успевает» это сделать, спрогнозировав, что окончательное светопреставление произойдет до того, как мир успеет пройти хотя бы через один полный цикл.

Ограниченный мир имеет начало и конец только онтологически, но не метафизически: мы видим, что круг есть универсальная схема мира даже и для христианской космологии, вопрос только в том, весь ли круг переходит в сущее из возможного. Мир с началом и концом - лишь надводная часть айсберга, но с точки зрения смысла этот айсберг ведет себя подобно киту - живя лишь полувысунувшимся из воды, он умирает, когда его вытаскивают на берег целиком. Частичная реализация возможного, средняя позиция между полнотой и нулем - условие осмысленности человеческих дел.

И еще один вывод следует из вышесказанного: деятельность никогда не может быть чистой деятельностью, то есть не может состоять из одних человеческих деяний, без примеси неживых процессов. Если мы рассматриваем человеческие деяния как имеющие смысл, мы должны помнить, что от них неотъемлема перспектива на бессмысленное то-что-не-эти-деяния.

Идея обеспечивающей смысл запредельности - «тьмы внешней» - имеет самые богатые ассоциации с различными философскими представлениями. Лосев в «Философии имени» учит о «меоне» - неком противостоящем всякой вещи «ничто», в соотношении с которым только и существует и мыслится всякая вещь и отпечатком в котором по сути она и является. Аналогичным образом Семен Франк учил, что предмет познания существует лишь на фоне перспективы в бесконечное-непознанное.

2. Бессмысленность как неудача

Смысл знака, слова или понятия существует и понятен лишь тогда, когда он определенен, т.е когда он выделен на фоне того, что есть не-это. Размытость смысла, неопределенность значения, т.е. отсутствие точно отделенного не-этого - обычная причина отсутствия смысла у существующих знаков и понятий. Также смысл отсутствует, когда процесс его выяснения замкнут в «порочный» круг - то есть, когда отсутствует разрыв между началом и концом отсыла мысли от одного понятия к другому.

И это дает нам некоторые указания о сущности бессмысленности.

Закольцеванное определение, то есть тавтология, не несет смыла потому, что нас не удовлетворяет исходная позиция, а мы к ней возвращаемся - определимое заведомо неизвестно, а определяющее оказывается тем же определимым. Эту аналогию можно перенести на человеческие действия. Закольцованное движение бессмысленно только при условии, что для нас не удовлетворительно и не несет смысла первоначальное положение, с которого мы начинаем свой путь. Движение от исходной позиции призвано ее изменить, возврат означает неудачу такого движения как направленного на изменение текущей позиции - следовательно, кольцеобразное движение бессмысленно потому, что неудачно, не достигает поставленной цели - но все это при условии, что для нас очевидна необходимость движения на изменения текущей позиции. Именно поэтому Блаженный Августин считал теорию циклического развития мироздания, сопровождавшегося бесконечными реинкарнациями человеческих душ «насмешкой над бессмертной душой»: райское блаженство в таком мире временное, а цепь земных несчастий - постоянная, в итоге душа «постоянно стремится к мнимому блаженству и постоянно возвращается к истинному несчастью»[5].

Бахтин, исследуя феномен времени в народном мифологическом сознании, отмечал что время внутри фольклора - продуктивно, во времени прирастают ценности и живые существа, но при этом такое свойство фольклорного времени как цикличность «является особенностью отрицательной, ограничивающей силу и идеологическую продуктивность этого времени. Печать цикличности и следовательно, цикличной повторимости лежит на всех событиях этого времени. Его направленность вперед ограничена циклом. Поэтому и рост не становится здесь подлинным становлением».[6]

Такое же понимание цикличности как отрицательной и ограничивающей силы находим в теории революции, выдвинутой Ж.Бодрийаром в его комментариях к Ф. де Соссюру.[7] Соссюр полагал, что в архаичной поэзии в каждой строфе каждый звук повторяется дважды, встретившись один раз, гласный или согласный звук должен быть «погашен» своим двойником. Не придавая этой, кстати, не подтвердившейся гипотезе филологического значения, Бодрийар заявил, что мы здесь имеем важную концепцию, касающуюся всякого возможного дискурса, и в частности, касающуюся устройства власти. Всякий звук в языке можно понимать как властный импульс, но его повторение означает его снятие, нейтрализацию. Власть снимается через зацикливание, и только так возможна революция. Истинная революция по Бодрийяру - то есть подлинное свержение власти без ее замены новой властью - может быть достигнута только ценою превращение власти в повторяющийся, а значит, самоуничтожающийся процесс.

В этой теории Бодрийара звучит нота некоторой безнадежности. Власть невозможно уничтожить, не возможно и избавиться от механизмов ее постоянного возобновления, единственное, что можно сделать - это заставить власть ходить по кругу, и таким образом, работать вхолостую. То есть механизмам постоянного возобновления власти необходимо противопоставить зеркально симметричные механизмы ее постоянного уничтожение, но это уничтожение будет не некая внешняя сила, а действия самой власти, обратные друг другу и таким образом, друг друга гасящие. Приводящее к неудаче, не дающее никакого эффекта кольцо как схема действий власти - вот, по Бодрийару, единственный способ ее анархистической, революционной нейтрализации. Здесь стоило бы вспомнить теорию Б.Ф.Поршнева, считавшего, что «передразнивающее» повторение слова снимает его суггестивное воздействие, и что повтор, таким образом, есть смерть суггестии; стоило бы также вспомнить мнение Ж.Дерриды, в соответствии с которым способность знаков повторяться оказывается смертью для порождающей знаки силы. Поскольку современная философия особенно подчеркивает родство между понятиями «смысл» и «власть», то не приходиться удивляться, что, по мнению Бодрийара, характерные для поэзии повторы превращают ее в истребительницу всяких ценностей и значений. Это толкование вытекает из общих соображений о значении понятия «бессмысленность». Ибо, как мы уже говорили выше, если процесс может быть осмыслен, то его бессмысленность является нереализованностью потенциального смысла, то есть неудачей возможной попытки внести смысл.

Из этого следует, что культура, которая видит в круге бессмысленность, есть культура, постоянно пытающаяся изменить свое положение, и часто недовольная тщетностью этих попыток. Можно представить себе культуру, не видящую в круге бессмысленность - это, во-первых, культура самодовольная, мечтающая застыть и при невозможности застыть видящая в круге удачный компромисс между ценностью консервации и вынужденной необходимостью куда-то двигаться. Во-вторых, это культура «смотрящая на текущую реку» - то есть находящая удовлетворительным, или хотя бы любопытным и забавным перебор разных позиций в процессе движения по кругу. То же стремление застыть, но с включением элемента разнообразия. В отличие от самодовольной культуры первого типа, такая культура видит в движении по кругу не компромисс, но конечную и безусловную цель, такая культура еще более самодовольна.

Некоторые школы дзен-буддизма представляют собой попытку перейти к определенного рода самодовольству. Тогда, когда надо выразить отношение к этому миру буддизм разоблачает его как круговой, а значит, разбивающий все человеческие стремления. Но изменить надо не мир, а самого человека. В плане практических рекомендаций своим приверженцам в дзен-буддизме можно найти искусство быть довольным всяким текущим мгновением, независимо от того, каково оно, и длится ли - или сменяется на любое другое.

Если в необходимости сопряжения деятельности с областью разрыва и других структурно-топологических характеристиках деятельности мы видим не сущность смысла, но только его необходимые условия, то аналогично и в круге надо видеть лишь условие бессмысленности. Что же остается в бессмысленной деятельности, если из её общих характеристик вычесть цикличность? Как мы теперь видим, остается ее неудачность. Эта истина пока еще не выходит за рамки простого анализа слова «бессмысленность». Есть желание получить, приобрести смысл - достичь достойной цели; бессмысленность - отсутствие смысла, то есть недостижение цели, неудача в осуществлении задуманного; исходя их этого элементарного анализа смысла слов, нам не надо призывать цикличность, чтобы достичь бессмысленности; рассуждая формально, бессмысленно участие в любом неудавшемся предприятии; ретроспективно мы можем назвать бессмысленными, скажем, усилия военных, пытавшихся выиграть в проигранной, как мы теперь это знаем, войне. Но такое толкование крайне редко. Трагедию неудачи нечасто назовут бессмысленной - хотя она и безрезультатна, и хотя в итоге не достигается то, что участник трагедии мог считать и смыслом деятельности, и даже смыслом жизни. Редко можно услышать, что бы назвали бессмысленными усилия ученого, всю жизнь бившегося над разрешением некоей научной загадки, и погибшего в результате эксперимента, так эту загадку и не разрешив.

Больше того - у неудачного предприятия оказывается даже больший иммунитет от критики его смысла, чем у успешного. Осмысленность неудачи не подвергают сомнению ни пессимистическая философия, ни повседневный здравый смысл. Повседневность, если она признает осмысленность каких-либо предприятий вообще, должна принять и риск неудачи как неотделимый структурный элемент этих предприятий. Признающая смысл культура поступала бы противно своему самосохранению, если бы задним числом признавала бессмысленными те предприятия, в которых риск неудачи реализовался.

Со своей стороны всякие роды цинизма и нигилизма, те что пытаются доказать саму невозможность смысла в этом мире скорее склонны критиковать победы, чем поражения. Доказывать бессмысленность поражения - значит, ломиться в открытую дверь, лежачих не добивают, и поражения остаются нетронутыми мезантропической мыслью.

Хотя в начале наших размышлений мы объявили смысл чем-то вроде цели, то есть результата деятельности, то теперь надо внести в это его понимание существенную оговорку. Действительно, по своему объективному содержанию смысл подобен цели, но, будучи явлением конвенциональным, он существует только как производный элемент в рамках феномена «осмысленность деятельности». Осмысленность мы понимаем как признание обществом или индивидом наличия смысла в данной деятельности. Говорить о смысле не как о результате акта оценки, как о чем-то лежащем вне коллективной субъективности лежит далеко за пределами задач нашей статьи. А вопрос об осмысленности, вопрос о том, считает ли некто данную деятельность в данный момент имеющей смысл, может быть решен и вне связи с результатом. Особенно когда результат еще не наступил и не ясен. Даже о полностью прогоревшем предприятии как минимум можно сказать, что раньше, до развязки, его участники вполне имели основания считать свои дела осмысленными.

Эта оговорка - «до развязки» - очень существенна. Вообще, проблема поражения (неудачи) - одна из самых тонких с точки зрения проблемы смысла и бессмысленности. В фильмах про войну часто можно услышать, как нападающая сторона, силы которой имеют подавляющий перевес над силами обороняющейся стороны, говорит последней: «прекратите бессмысленное сопротивление». И в этих фильмах обороняющиеся крайне редко бывают с этим предложением согласны и крайне редко сопротивление прекращают. В чем тут дело?

Сразу надо отбросить тот вариант, когда обороняющиеся продолжают сражаться не ради победы, а, скажем, ради исполнения воинского долга. В этом случае нападающие и обороняющиеся просто говорят на разных языках. Для них смыл заключен в разных ценностях. Нападающие предполагают, что победа - единственный смысл для противника, в то время как смыслом может оказаться и просто сохранение воинской чести (Эрнст Юнгер писал, что для настоящего воина гибель - не меньшая удача, чем победа). Но, допустим, действительно, для обороняющегося выстоять в бою - единственный смысл. Почему же в этом случае продолжают сопротивление перед лицом превосходящих сил противника? Очевидно потому, что не считают исход сражения действительно стопроцентно предрешенным. Потому что всегда остается хотя бы ничтожный шанс на победу. И сражаются ради этого шанса.

Перед лицом такого шанса и «рыцари долга и чести», и те, кто сражается ради победы, ведут себя одинаково. Но если первые просто не хотят, чтобы их упрекнули, что они не использовали всех имевшихся шансов, то вторые действительно хотели бы эти шансы использовать.

Итак, чтобы деятельность была осмысленной, не обязательно достижения смыла, но достаточно наличия шанса такого достижения. Замечательной иллюстрацией этого может служить тот эпизод из «Иллиады», где приплывшие в Трою греки не хотят сойти с кораблей, поскольку, согласно пророчеству, первый коснувшийся троянской земли, погибнет. Хотя все приплывшие греки были храбрые воины, готовые умереть в бою - но они не готовы были получить такую смерть со стопроцентной гарантией. И воевать, и умирать они были готовы лишь при наличии хоть какого-то шанса победить и выжить.

Конечно, эта точка зрения - признания наличия шанса на победу как условия осмысленности борьбы - может быть приписана только участнику деятельности, но не тому, кто судит о ней постфактум, когда известно, какой из имевшихся шансов реализовался. Секрет, однако, в том, что наличие шанса на успех позволяет деятельности приносить удовлетворение еще до того, как становится возможным сказать что-либо определенное о её конечном результате. Об этом писал Бенно Хюбнер, когда отмечал, что этос, т.е. возможность достижения этически ценного результата в будущем превращает деятельность в «эстетически ценную» уже в настоящем. По словам Хюбнера «Шансы вытянуть счастливый билет минимальны, однако многие регулярно проигрывают все свое состояние в надежде и ради надежды на счастье. Ведь надежда на счастье - это счастье надежды»[8].

К такому же выводу приходит Николай Гартман, проводя феноменологический анализ чувства надежды. Гартман пишет: «Всякая чистая надежда прекрасно знает о том, что в ее предмете дело идет лишь о некоем «шансе», и что решение о нем нам не принадлежит. Оптимизм надежды и ее позитивная жизненная ценность не заключается в субъективном увеличении шансов, доходящем, например, до твердой веры в их осуществление, не уничтожаются, стало быть, и в том случае, когда надежда оказывается «обманутой», ибо этот обман обманывает лишь слепоту ослепленного. Положительная слепота надежды состоит исключительно в учитывании счастливого случая как такового, как бы в освещении им темного настоящего. В этом и предвкушение радости реально и отнюдь не иллюзорно. Ибо оно само есть подлинная радость и удовлетворение»[9].

Очевидно, что возможность человека «предвкушать» радость успеха связано с человеческой способностью рассчитывать на успех, и таким образом, перед нами встает вопрос о гносеологических условиях возможности подобных расчетов. Вполне резонной представляется мысль социолога Зигмунта Баумана о том, что вера в наличие смысла жизни возможна лишь в достаточно стабильном мире, где вещи и поступки сохраняют свою ценность на протяжении длительного времени. В наше время, когда общество становится все более нестабильным, непредсказуемым и переменчивым, человеку остается лишь радоваться текущему мгновению и не думать о будущем[10]. В принципе это так, однако само по себе существование возможности рассчитывать на успех не означает, что такие расчеты обязательно будут гарантированно верными, и что все прогнозы сбудутся. Главное - чтобы нестабильность общества оставляла человеку возможность планировать успех хоть с какой-нибудь отличной от нуля вероятностью.

Итак, наличие шанса на успех может быть источником некоего морального удовлетворения еще до того, как вопрос об успехе или неудаче фактически разрешается. Однако, когда деятельность возвращается по кругу к своему началу, то это не просто неудачный результат - это та разновидность неудачных результатов, что именуется полным отсутствием таковых. В результате возвращения нет улучшения, но нет и ухудшения - то есть, попросту нет никаких изменений, как будто никакой деятельности и не было. В соответствие с Принципом Кольца, бессмысленна не всякая неудачная деятельность, но лишь та, что по свои результатам эквивалентна отсутствию деятельности. Марк Роулендс очень точно заметил по поводу Сизифа, обреченного вечно катать камень на гору: «Дело не только в том, что ему не суждено достичь результата. Каждый человек когда-нибудь сталкивается с тем, что важное для него дело не получается, все усилия оказываются напрасными. Неудачи такого рода вызывают досаду, сожаления, угрызения совести, но никак не ужас. Глубокое отчаяние Сизифа вызвано тем, что его работа вообще не предполагает результата - успешного завершения труда! Удастся Сизифу закатить камень на вершину горы или нет, тот все равно окажется у подножия, и бедняга будет вынужден начать тягостный труд сначала. Нет ничего, что могло бы стать успешным завершением работы, следовательно, она бессмысленна и бесцельна»[11].

Эмоция скуки, приравнивающая цикличные события к отсутствию событий, является нам здесь важным указанием, ибо именно скука и тоска, но не горечь поражения, являются эмоциональными признаками бессмысленности. Да и вообще, отсутствие деятельности - циклическое повторение незаполненных деятельностью пустых промежутков времени. С точки зрения возвращения к началу бездеятельность является высшей степенью бессмысленности - возврат к исходному положению происходит здесь не периодически, а ежемгновенно; с точки зрения результативности бездеятельность эквивалентна колесу, вращающемуся с бесконечно-быстрой скоростью, деятельности с предельно коротким циклом возврата.

Когда мы говорим, что проигранное дело не бессмысленно, надо учитывать, что культура за редким исключением не рассматривает таких деяний, которые бы были с одной стороны абсолютно и стопроцентно безнадежны, а с другой - не бесконечно-цикличны, как труд Сизифа или Данаид. Деяния, ограниченные во времени либо бывают с хоть каким-то, пусть маленьким, шансом победы - как покупка лотерейного билета, либо становятся благородным жестом - как борьба с заведомо превосходящим противником. Абсолютно и предвидимо безуспешные предприятия являются нонсенсом и культурой всерьез не рассматриваются. Попытка выиграть в лотерею, где заведомо нет выигрышных билетов, скорее может восприниматься как следствие сумасшествия или глупости - то есть иного способа видеть реальность, в рамках которого существуют иные представления о смысле и бессмысленности. Глупый поступок бессмыслен только с точки зрения так называемого нормального человека - но не дурака или сумасшедшего.

Исходя из этого ясно, что цикличность является единственным всерьез рассматриваемым в культуре типом заведомо безуспешной деятельности. Безуспешность же цикла обеспечена тем, что даже и удача в рамках цикла должна оказаться лишь звеном в цепи перемен.

Итак, мы пришли к следующему выводу: заведомо бессмысленно безрезультатное препровождение времени, любая же деятельность может быть осмысленна независимо от ее результатов.

Осмысленный результат - это не обязательно только реализация смысла, но и любой альтернативы, являющейся одним из возможных результатом наряду - обязательно наряду - с реализацией смысла. И желательно при сопоставимых шансах.

Бессмысленно участие в предприятиях, которые заведомо абсолютно и стопроцентно неудачны, но в полной мере к таким могут быть отнесены лишь деятельности, замкнутые в порочный круг.

Итак, для бессмысленной деятельности важно не то, что она циклична, а то, что она неудачна, однако цикличность является единственной имеющей значение схемой неудачи. С другой стороны, цикличность неудачна потому, что полностью безрезультатна, ибо возможность хотя бы какого-либо результата автоматически содержит в себе хотя бы мельчайший шанс результата удачного.

Требования ограничения деятельности во времени имеют функцию ее защиты от цикличности. Иными словами, требования ограничения во времени призваны сделать осмысленный результат (победу или хотя бы возможность победы) необратимыми и неисправимыми. В противном случае наши требования к деятельности возрастают неимоверно. Если мы не ограничиваем время требующей осмысленности деятельности, то мы нуждаемся не только в шансах на благоприятный исход, но и в шансах на то, чтобы благоприятное положение дел установилось навечно. Шансы на то, чтобы мы не только достигли победы, но и никогда ее не утеряли. И зная свойства человеческого мышления, мы можем с уверенностью утверждать, что только конечный отрезок времени не будет в конечном итоге нами циклически структурирован.

Итак, необходимыми условиями осмысленности деятельности являются наличие шансов на достижение достойной цели (смысла) и ограниченность времени, которое дает шансы, что смысл не будет утрачен по его достижению.

3. Неостановимость времени

Требование по ограничению временного периода сталкивается, однако, с серьезной проблемой, имя которой - неостановимость времени. Как говорил Герберт Маркузе, время есть «роковой враг» человеческого удовлетворения. Если ограничение временного периода не обеспечено метафизическими началом и концом времен, как в христианстве, то обойтись без рассмотрения этой проблемы невозможно. Ибо как ни ограничен кругозор предполагаемого субъекта деятельности, как ни привязан он к данному делу и данному периоду времени, но понимание того, что после достижения этой цели жизнь продолжится, и надо будет думать «что дальше?» - слишком повседневная коллизия.

Любая конечная цель легко перестает быть осмысленной, если в отношении неё скептически спросить: «Ну а дальше что?» Что дальше - это значит, что смысл умирает с его реализацией, и это значит, что стоит нам продолжить мысленный взгляд за пределы момента достижения данной конечной цели - как наша деятельность видится бессмысленной. По словам Аристотеля («Метафизика», книга 2, глава 2), «те, кто признает беспредельное [движение], невольно отвергают благо, как таковое; между тем, никто не принимался бы за какое-нибудь дело, если бы не намеривался прийти к какому-нибудь пределу. И не было бы ума у поступающих так, ибо тот, кто наделен умом, всегда действует ради чего-то, а это нечто - предел, ибо конечная цель есть предел».

Вообще, проектирование осмысленного процесса - это сложнейшее искусство, требующее умения маневрировать между угрозой нарваться на вопросы типа - «ради чего? - и что дальше?» и опасностью съехать на бесконечно-замкнутый маршрут.

Все разговоры о человеческих делах как правило, происходят с использованием категории «сюжета» как более или менее законченного и способного быть рассматриваемым отдельно событийного комплекса. Человеческую историю пишем также более или менее литературно - как состоящую из сюжетов. Но, как известно, время равнодушно к любой сюжетной логике, в том числе к финалам и развязкам.

Персонаж вынужден продолжать жить после завершения данного сюжета, по этой причине всегда есть возможность задать вопрос «и что дальше?»

Что же касается смерти, то для религий она - не прекращение существования, а переход, а для повседневной жизни она не является ни смыслом, ни целью, поскольку наступает посреди «сюжета», или, не давая достичь поставленных целей, или уже после того, как все цели достигнуты.

Есть, впрочем, ситуация, когда смерть является и целью и смыслом - это ситуация самоубийства. Вот что говорит об этом философ Эмануэль Левинас: «Самоубийство казалось последним средством борьбы с абсурдом. Я имею в виду самоубийство в широком смысле Макбета: он сражается, даже понимая, что сражаться уже бесполезно. Эта власть, то есть возможность придать существованию смысл благодаря возможному самоубийству - непременная черта трагедии. Вспомним возглас Джульетты в третьем акте «Ромео и Джульетты»: «У меня есть еще возможность умереть», - это по-прежнему триумф над роком. Пожалуй, трагедию в целом нельзя назвать победой судьбы над свободой, ибо, принимая смерть в момент кажущегося торжества судьбы, герой ускользает от нее. Именно поэтому Гамлет превосходит трагедию; иначе говоря, эта трагедия трагедии. Гамлет понимает, что «не быть» может быть невозможно, что даже через самоубийство совладать с абсурдом невозможно. Представление о неотвратимом и безысходном бытии полагают присущую бытию абсурдность»[12]. Здесь мнение Левинаса целиком совпадает с нашим: абсурдность (то есть бессмысленность) порождается неотвратимостью и непрекратимостью дления бытия - несмотря на его неудачность.

Именно неостановимость времени делает отсутствие деятельности частным случаем деятельности циклической - можно ничего не делать, но нельзя не продолжать быть, и это дление так или иначе в своем течении повторяется.

Осмысленность - не цель, а оценка процесса, но все же она напрямую зависит от представления о смысле, а смыл - прежде всего, цель. Любая конечная цель имеет после себя перспективу бессмысленности, ибо не прекращает существования субъекта деятельности, а это последующее за достижением цели существование также требует осмысления в качестве деятельности. Победить время на этом поле - его поле - невозможно, и значит, вектор движения к смыслу должен быть как бы перпендикулярен оси времени, во всяком случае не совпадать с ней. Если говорить о перпендикулярности, то что это такое - понятно. Движение от жизни - ее отвержение (буддизм).

Возможна игривая мысль, что буддистское просветление есть радикальная скука - следствие того, что жизнь и мир кардинально надоели. Мировой процесс рассматривается буддистами бессмысленно-кругообразным. А как мы говорили, когда человек восклицает «надоело» - это значит, что повторяющиеся события стали для него субъективно отсутствующими.

Возможен и буддизм с обратным знаком, полное принятие жизни, какой бы она ни была - пусть даже цикличной - и все это под девизом «смысл жизни - в самой жизни». В области практической этики буддизм и жизнелюбивый антибуддизм (примерами которого, видимо, являются эпикурейство и стоицизм) не так уж и различны.

Принятие всего жизненного круга в целом почти тождественно отказу от восприятия какой-либо временной перспективы и переключения внимания на каждое текущее мгновение жизни. Ибо поскольку человек не способен к восприятию всей шкалы времени в целом, принятие процесса жизни в целом означает для него вчувствование в каждый из ее моментов, смакование его. Но повторение этих моментов грозит скукой. Поэтому только отказ от временной перспективы позволит не заметить повторяемость жизненного цикла. Из этого следует, что сторонник концепций типа «смысл жизни - сама жизнь», «цель движения - само движение» и тому подобных должен отказаться как от памяти, так и от прогноза, как от способности помнить, так от способности предсказывать - дабы не видеть, что движение циклично, а, следовательно, бессмысленно.

Для живущего во времени существа думать лишь о текущем моменте времени - это единственная реальная возможность выполнить требование по ограничению времени для осмысленной деятельности. Текущее мгновенье и будет тем ограниченным промежутком времени, деятельность в течение которого может быть локально осмысленна.

Впрочем, начало и, особенно, конец истории в христианском миропонимании может быть истолкован по-разному. Богословы говорят о конце времен, о вечности, которая вне времени. Но более приземленная, так сказать, народная традиция понимает вечность как вечность, то есть как время без конца. И готовясь к концу света, благочестивый христианин, собственно, планирует обустроить свою последующую за светопреставлением жизнь вечную. Здесь мы видим смысл, достигнутый несмотря на неограниченность времени, и может быть, даже несмотря на цикличность. И это естественно: бесконечное продолжение человеческого счастья - и без скуки - гарантировано всей мощью и всеми возможностями Бога. По меткому замечанию Дьердя Лукача, в христианском понятии райского блаженства «речь идет об окончательной фиксации результатов процесса»[13].

Для смысла было бы оптимально, если бы тьма области разрыва, которая ограничивает и оформляет осмысленный отрезок деятельности, в глобальной и радикальной перспективе выродилась в бесконечную редупликацию конечной точки деятельности, её финала, при условии что этот финал - успешный, и реализующий некий смысл, например, - достижение райского блаженства. В отличие от любого единичного события или свершения о бесконечном - или замкнутом - процессе нельзя спросить «Ну и что дальше?».

В фольклоре, в завершении сказочных повествований, о которых мы говорили выше - достигнутый героем успех в последних предложениях сказки начинается неопределенно долго дублироваться. Это неопределенное по продолжительности дублирование может быть истолковано даже как столь необходимая для достижение смысла остановка времени. Читаем у Дмитрия Лихачева: «сказка кончается констатацией наступившего «отсутствия» событий: благополучием, смертью, свадьбой, пиром… Заключительное благополучие - это конец сказочного времени»[14].

Таким образом, иудео-христианская мифология и фольклор показывают нам, как резко различаются формальное и субъективное измерение времени при планировании смысла. Христиане говорят о вечной жизни, но, по сути, не особенно задумываются о том, что их ждет после Апокалипсиса, последний рассматривается буквально как Конец Света. Да, по своему формальному смыслу, Вечность тянется бесконечно долго, но христианин в своем реальном планировании жизни скорее видит ее как компактную и конечную цель. В мировоззрении христианина Вечность - это не начало нескончаемого пути, а, также как и Блаженство, Счастье и Единение с Богом, некая «вещь», которую нужно добыть («стяжать»). Христианский мир является «отрезковым» не с точки зрения космогонии, но с точки зрения психологии. Поскольку до конца света еще далеко, и Вечность пока еще является не результатом, а только целью, религиозное мировоззрение может себе позволить, не думать, что будет дальше, а считать вечность просто единичным финальным событием. Кстати, возможно кощунственное предположение, что если в раю человеческая психология не изменится - то всем «спасшимся» предстоит убедиться, что вечность не была никакой конечной целью. И чтобы проводить время в блаженстве нужно опять придумывать себе промежуточные цели. Также в сказках и в классических драмах - холодный теоретический разум может понимать, что за финальной свадьбой еще может последовать длинная жизнь, семейные ссоры и развод, но реальные силовые линии сюжета, как и читательской психологии направлены на финальную свадьбу как на конечную и окончательную цель.

К сожалению, остановка времени бывает только в сказках, более того: можно сказать, что замеченный Лихачевым «конец сказочного времени» - это одно из тех чудес, что присутствуют в сказке в качестве воплощения человеческой мечты, реализации недостижимых в реальности желаний (по Фейербаху, именно в этом заключается суть самого понятия «чудо»; чудо как эквивалент фрейдовского фантазма). В реальной жизни - подсказывает логика - человек должен совершить самоубийство в тот момент, когда понял, что достиг успеха-смысла. Этой логики не побоялся Лев Толстой, когда в «Крейцеровой сонате» заявил, что человечество должно прекратить свое существование, когда достигнет его цели единения во всеобщей любви.

Самоубийство - это то, что может человек, когда у него нет Мефистофеля, которому можно было бы воскликнуть «Остановись мгновенье, ты прекрасно». Проблема лишь в том, что и само самоубийство не является ценностно нейтральным актом, с известной точки зрения самоубийство обессмысливает достигнутый до него успех. Но, во всяком случае, есть и такая тема - смерть как фиксация достигнутого смысла, и тема эта, разумеется, пересекается с темой вечной жизни как посмертного вечно благополучного и вечно осмысленного существования. Впрочем, даже и вечные муки ада, не будучи благополучными, все же не являются и бессмысленными, ведь в них есть собственный сюжет - «исполнение возмездия».

Забота о вечности, которая проявляется в разных культурах и в разных формах - это борьба с цикличностью как с вечной неудачей, как с системой периодически повторяющихся неудач. Форм же этих забот о вечности в истории культуры было множество. И не только такая буквальная забота о вечной жизни, как в христианстве. Есть самые разные способы приближения к бессмертию. Вспоминаются посмертные рукописи философа Николая Трубникова, в которых утверждалось, что смысл жизни - оставлении после себя следа как некоего возможного для человека паллиатива продления своего существования (утверждение это Трубников делал как культуролог, то есть исходя из своих наблюдений над тем, о чем заботятся люди). Если нельзя жить - пусть от меня останется хотя бы память. Имя. Незапятнанная честь. Инициалы на изделии.

4. Когда круг становится «непорочным»

Ортодоксальные христианские богословы, отвергнувшие оригенову концепцию последовательного творения и уничтожения множества миров, по-видимому, считали важным, не то, что христианский Бог может или не может бесконечно творить и уничтожать мироздание, а то, что, даже если он и может, то не будет этого делать. Миру дан только один шанс - а это с человеческой точки зрения сущностно отличается не только от бесконечного количества шансов, но даже просто от большого количества. «Жизнь дается только один раз и прожить ее надо так...» - «...вот если бы у меня было несколько жизней!» В новелле Борхеса «Богословы» христианский теолог борется с ересью, утверждающей, что время закольцовано и всякое событие повторяется бесконечное количество раз, при этом главный аргумент его заключается именно в том, что повторение убивает значимость отдельного человека и отдельного человеческого поступка: «Поступок одного человека, утверждал он, имеет больше веса, чем все девять концентрических небес, и воображать, будто он может исчезнуть, а потом возникнуть вновь - значит, проявлять преступное легкомыслие».[15]

Думается, что иудео-христианский Всевышний неравнодушен к проблеме смысла жизни у своих созданий. Блаженный Августин считал, что распятие Христа является доказательством отсутствия повторяемости в истории - поскольку невозможно допустить превращения трагедии распятия в бесконечно повторяемый «фокус».

С другой стороны, даже приняв доктрину «вечного возращения», можно считать жизнь, ощущаемую и переживаемую человеком не как безвольное звено в цепочке дублирующих друг друга реинкарнаций, а как эталонное, архетипическое событие, предопределяющее всю эту цепочку. В такой «архетипической» интерпретации ответственность человека еще более усиливается: от того, как человек поступит сегодня, зависит то, каким этот поступок повторится еще бесконечное количество раз, всякий человеческий поступок остается в вечности, обо всяком неверном поступке нельзя забыть, ошибки не остаются в прошлом, а длятся бесконечное количество времени. Таким образом, «вечное возращение» оказывается во многом родственно христианской концепции вечного воздаяния: в обоих случаях от совершенных однажды и в течение конечного времени поступков зависит будущая вечная жизнь.

С этой точки зрения антициклическую мысль Блаженного Августина о распятье как «фокусе» можно вывернуть наизнанку - поскольку событие распятия можно представить в качестве архетипа, обеспечивающего присутствие символа креста в бесконечном числе миров.

По сути дела, на символическом уровне такое превращение неповторимого события в архетип происходит благодаря ежегодному повторению евангельских событий в виде христианских церковных праздников. На это обстоятельство обратил внимание Сергей Аверинцев, причем, по его мнению, цикличность праздников можно рассматривать едва ли не как крах исходного христианского финализма: «Единожды умер Христос» - восклицает Августин. Но каждый год в неизменной череде Пасха сменяла Страстную Пятницу. Космическое круговращение времен года было поставлено где-то рядом с неповторимостью событий «Священной истории», разумеется, как подобие этой неповторимости, как ее «икона», но психологически - как ее возможная нейтрализация. Снова человек мог ощущать себя внутри замкнутого священного круга, а не только на конечном, прямом, узком пути, имеющем цель»[16].

Размышляя о том, как событие может сохранить свою ценность невзирая на цикличность, стоит опять вспомнить об «антибуддийской» - и в той же степени буддийской - ориентации на текущее мгновение жизни. Стоики призывали не думать о последствиях своих действий, не преследовать никаких целей, но считать целью добродетель и просто поступать правильно и добродетельно: таким образом, временной разрыв между целью и поступком исчезает и всякий поступок оказывается самоценным. «Архетипически» понятая доктрина вечного возвращения многократно усиливает требования стоицизма; достижение отличных от самих поступков целей действительно оказывается бессмысленным, поскольку «колесо Сансары» постоянно возвращает человека в исходную точку, в состояние «до достижения цели». Однако ответственность за свои поступки многократно усиливается именно потому, что всякое добродетельное действие, равно как и всякое отклонение от него умножается бесконечным повторением.

Правда тут немедленно возникает трудность: если у нас нет никаких целей, то откуда у нас берутся критерии для оценки поступков как добродетельных или, наоборот, нежелательных? Приверженность стоиков добродетели как самоцели кажется логически необоснованной и представляется игрой прихотливого аристократического вкуса. С формальной точки зрения ценность добродетели является самым слабым местом стоической философии: Сенека прямо запрещает спрашивать, что дает добродетель, поскольку добродетель содержит награду в самой себе, и задавать такой вопрос - все равно, что спрашивать, что выше верха. В то же время, стоицизм можно понимать как изощренный и чрезвычайно разработанный гедонизм, а стоическую добродетель - как «спокойное ощущение счастья от своего спокойствия», недаром стоицизм идет в истории философии рука об руку с эпикурейством. Поскольку ценность счастья самоочевидна, то добродетельные поступки превращаются в осмысленные, а «вечное возращение» не уничтожает смысл, а наоборот, усиливает его.

Мы видим, что интерпретировать цикличности можно двояким образом: оценивая влияние цикличности на осмысленность человеческой деятельности можно довольно легко переходить к диаметрально противоположным выводам, цикл может работать и как уничтожитель и как усилитель смысла. Недаром Теодор Адорно говорил, что когда в произведении искусства действо превращается в зацикленное повторение, то это можно одновременно понимать и как метафору небытия, и как метафору предельной полноты данного мгновения. Однако, цикл работает как усилитель смысла только в том случае, когда вечная цикличность является лишь подчиненной производной от единичной серии человеческих поступков, произошедших на конечном отрезке времени. Как мы уже сказали в начале, осмысленность человеческой деятельности может быть достигнута только на конечном отрезке, хотя цикличность в некоторых случаях - далеко не всегда - может работать как инструмент тиражирования такой «отрезковой» осмысленности.

Способность цикличности становиться усилителем, или наоборот, аннигилятором смысла, зависит от того, какой именно жизненный материал становится предметом повторяющегося дублирования. Если наша жизнь ориентирована на некую финальную цель, скажем на достижение блаженства, и при этом вечному повторению подвергается именно это финальное состояние блаженства (концепция вечного Рая) - о соответственно, цикличность усиливает смысл.

Однако чаще представление о «вечном возвращении» предполагает, что повторяется вся человеческая жизнь, с начала, и до конца. Жизнь, ориентированную на финальную цель такое вечное возвращение делает, разумеется, бессмысленной. В ситуации «тотального» вечного возращения единственной оптимальной стратегией становится стоическая и эпикурейская способность видеть смысл в каждом текущем мгновение жизни, которые получают еще большую значимость благодаря грядущему умножению.

В данном случае становится правомерным даже арифметическое отношение к смыслу: в том случае, если мы можем признать больше половины мгновений нашей жизни осмысленными (добродетельными, счастливыми), мы можем признать осмысленной и вечность, поскольку, говоря терминами канторовской теории, «мощность» бесконечного множества осмысленных мгновений превзойдет мощность столь же бесконечного множества бессмысленных. Получается этакое своеобразное преобразование «моральной арифметики» Иеремии Бентама.

Монтень в свое время протестовал против подобной моральной арифметики, в I томе «Опытов» он говорил, что количества счастливых и несчастливых дней в жизни нельзя сравнивать механически, поскольку всякий следующий день выносит новое суждение о предыдущих, и завтра мы можем изменить свое мнение об удачности или неудачности вчерашнего дня. Однако, понятно, что аргументация Монтеня действенна только для конечного отрезка жизни, а в ситуации «вечного возращения», в сущности, не оказывается ни предыдущих дней, не последующих: первый день жизни случается после второго, а это значит, что множество мгновений жизни оказывается неупорядоченно, и с моральной точки зрения в жизни исчезают всякие связи между причинами и следствиями, и между средствами и целями. В ситуации циклической повторяемости событий смысл может существовать только в форме ценностной самодостаточности всякого отдельного мгновения.

Американский философ Аласдер Макинтайр утверждает, что главное различие между античной (аристотелевской) и христианской этикой заключается в том, что христианство считало моральной целью человека некий удаленный в будущем духовный результат, который можно достигнуть в результате преодоления некоего Пути; в противоположность этому Аристотель не считал, что этическая цель удалена в будущем, а наоборот полагал благо способом, которым формируется человеческая жизнь в целом[17]. Сергей Аверинцев писал просто о «войне», которую христианство объявило - и, по его мнению, не могло не объявить - античным концепциям цикличности: «Такова христианская точка зрения на доктрину о вечном возврате. По кругу человека водит бес; устрояемая Богом «священная история» идет по прямой линии. Она идет так, потому что у нее есть цель»[18].

Этот водораздел между античностью и христианством является одновременно водоразделом между двумя интерпретациями цикличности. С точки зрения аристотелизма циклическое дублирование благой жизни есть лишь механическое увеличение ее продолжительности, что может быть не увеличивает ее благость, но и не уменьшает. В противоположность этому финалистское христианское мировоззрение цикличности боится.

Здесь стоит вспомнить о тех сложных отношениях, которые существуют в некоторых религиозно-философских спекуляциях (теософии, традиционализме) между христианской концепцией конца света и индийскими концепциями цикличного возникновения и гибели мира. С точки зрения теософов христианская вера в однократное светопреставление является результатом вырождения древнего знания - христианство просто исказило древнюю концепцию цикличности, и исказило, в том числе, для того, чтобы спасти осмысленность жизни. Стоики вполне допускали, что вселенная периодически гибнет в «мировом пожаре», и для их концепции добродетели это не было помехой.

Фрумкин К.,