Рефлексию мы далее будем понимать, прежде всего, как способность человека описывать содержимое собственной сферы субъективного. Мы способны описать как чувственную, так и внечувственную (идеальную) составляющие собственной субъективности. Я способен дать отчет о том, что я вижу, слышу, осязаю и т.д. в данный момент и, кроме того, я способен описать сопряженные с моими чувственными переживаниями смыслы: я могу ответить на вопрос - в чем смысл того или иного чувственного образа, слова или представления.
Однако существует важное различие между чувственной и направленной на смыслы рефлексией. Поскольку смыслы мы выше определили как «чистые потенции», которые сами по себе лишены актуального бытия, даже за пределами сферы субъективного, то отчет о содержании той или иной смысловой «единицы» (понимаемой как совокупность непосредственно готовых к актуализации потенций, сопряженных с конкретной, переживаемой в данный момент времени, чувственной единицей: словом, образом, представлением) требует промежуточного этапа - «развертки» данного смысла в совокупность актуальных элементов (представлений, слов), которые далее и описываются субъектом в акте рефлексии, составляют содержание рефлексивного акта.
Таким образом, получается, что мы описываем не сами потенции, составляющие собственное бытие смысла, а результаты их актуализации, «развертки» - которые отличаются от смыслов, по крайней мере, иной формой бытия. С этой точки зрения отдельные смыслы как таковые (как потенции) никогда прямо не являются предметом рефлексии (по крайней мере в их дифференцированной форме). Они всегда отражаются в самоописании лишь косвенно, через их развертки или актуализации. Сами же смыслы существуют всегда как некий «фон», как «смысловая рамка», обрамляющая актуальные переживания, которые, собственно, и составляют непосредственное содержание рефлексии. Перенос направленности рефлексивного акта на элементы этого «фона» по сути «уничтожает» эти элементы как смыслы (точнее, не уничтожает (смыслы неуничтожимы в силу своей вневременной природы), но меняет форму их бытия - делая их из потенциальных - актуальными).
Это, однако, не означает, что смыслы непознаваемы. Прежде всего, было бы странным назвать смысл непознаваемым, поскольку смысл и есть не что иное, как «знание», причем «знание, знающее себя», т.е. не нуждающееся во внешнем познающем субъекте. Поскольку же мы способны рефлексировать смысл и с точки зрения его формы, т.е. как «потенциальность», то, очевидно, должна существовать и некая иная форма рефлексии смысла, не связанная с его актуализацией, но осуществляемая непосредственно в самой сфере потенциального. Эта форма рефлексии, однако, не дает нам развертки, раскрытия смысла - но дает лишь его интуитивное видение как нерасчлененного целого. Можно сказать, что эта форма рефлексии осуществляет здесь лишь как бы некое «указание» на смысловое поле в целом, не меняя при этом потенциальной формы бытия смыслового поля. Тем не менее, это «указание» (знание «о» смыслах, не являющееся, при этом, «знанием самих смыслов») должно рано или поздно быть актуализировано, переведено в чувственный, пространственно-временной план - например в какой-то символической форме, поскольку только в этом случае оно может быть сообщено вовне.
Из всего сказанного следует, что рефлексивный акт вообще не есть сам по себе акт познания, но есть лишь средство, позволяющее «сообщить» смысл вовне. Точнее говоря, смысл даже и не сообщается вовне - то, что мы произносим какие-то осмысленные слова, не означает, что они «уносят» с собой смысл. Смысл остается всегда там, где он только и может существовать - внутри сферы субъективного.
Фраза «слова переносят смысл» означают, что данная последовательность звуков способна породить в сфере субъективного слушающего смысловые структуры, сходные с теми, которые породили сам акт говорения в сознании говорящего. (Конечно, опять-таки, смыслы здесь не «порождаются», но «проявляются», обретают непосредственную готовность к актуализации). В этом заключается значение рефлексивного акта для «слушающего», т.е. «внешнего наблюдателя» (если таковой существует). Каково же значение рефлексии для самого рефлексирующего субъекта?
Прежде всего, нам необходимо выяснить: что же такое «субъект» рефлексии? Если мы отвергаем теорию «трансцендентного» «Я«, то, очевидно, субъектом следует считать саму сферу субъективного в целом, в частности,»смысловое поле«. Если отдельный смысл - это»знание«, то все»смысловое поле«- это одновременно и»знание«, и то, что»знает«. Иначе говоря,»смысловое поле«само является субъектом осмысления, понимания, познания, само познает себя как в целом, так и в каждой своей части. Ведь познать, понять что-то - это и означает - включить познаваемое в систему индивидуальных смыслов. Таким образом, смыслы, будучи потенциально предметом рефлексии, сами включаются в состав средств рефлексии, являясь функционально, пока они не стали актуально предметом рефлексии, чем-то подобным»невидимому (рефлексивно) видящему«, т.е. трансцендентному субъекту.
Все это означает, что рефлексию не следует понимать как своего рода»просвечивание«сферы субъективного с целью обнаружения скрытого от самого субъекта знания. Рефлексия - это не познание, а скорее лишь изменение формы знания:»знание себя«превращается в»знание о себе«. Все, возможно бесконечное, заключенное во мне дорефлексивное знание, будучи тождественным моему»Я», всегда в наличии, всегда в полном объеме присутствует в каждом текущем актуальном состоянии субъективности, причем присутствует именно в той форме, в какой оно, это знание, реально существует - в виде «смыслового фона» актуально переживаемого, т.е. в виде бесконечной сети взаимообусловленных, раскрывающихся друг через друга потенций. «Смутность», неопределенность этого фона, как он непосредственно переживается, - это отнюдь не следствие нашего незнания, неспособности пережить «в подлиннике» бытие смыслов. Это есть собственная форма существования смыслов - будучи «предчувствиями», они не есть еще чувства, в них нечего чувствовать, они еще не обрели определенность, оформленность, а есть лишь возможность оформленности и определенности.
Если смыслы даны нам такими, какими они существуют «на самом деле», «в подлиннике», то это означает, что наша субъективность никогда нас не обманывает. Она всегда «выдает себя за то, чем она является» (194), она до конца «прозрачна», не имеет «скрытого плана» или «непостижимой глубины». Да и откуда «скрытому плану» взяться, если мы имеем здесь знание, совпадающее с субъектом и объектом данного знания.
Смыслы, обладающие малой готовностью к актуализации, выглядят как некая «глубина» сферы субъективного - это то знание в нас, о котором мы как бы не знаем. Однако, и эти «глубинные» смыслы на самом деле в пределах интуитивного самознания совершенно четко просматриваются с «поверхности». Ведь все эти смыслы, на равных правах с остальными, входят в состав «смыслового фона» и, хотя их присутствие никак не замечается, их отсутствие сразу было бы замечено, т.к. привело бы к искажению понимания окружающей действительности.
Итак, мы видим, что смыслы на дорефлексивном, интуитивном уровне нам абсолютно известны, так как тождественны нашему «Я», представляют собой «знание, знающее себя» и не нуждаются во внешнем познающем субъекте. Зачем же тогда нужна рефлексия для самого субъекта, если он уже изначально как бы все знает? Зачем нужно еще «выворачивать» смыслы через сферу актуально переживаемого, если вовне собственно нет никого, кто мог бы эти смыслы «разглядеть»? Вместе с тем, очевидно, что рефлексия нужна не только для того, чтобы сообщать свои мысли окружающим. Как нам представляется, та польза, которую сам субъект извлекает из рефлексивного акта, заключается в том, что «развертывая» смысловые структуры так, чтобы они могли быть «видимыми» извне, субъект делает их доступными каким-то «внешним», вспомогательным механизмам сознания, которые непосредственно не входят в состав эмпирического «Я» (т.е. неподвластны воле субъекта и непроницаемы для рефлексивного самонаблюдения), но которые, по-видимому, играют большую роль в осуществлении психических функций. Через посредство этих механизмов сфера субъективного способна оказать воздействие на саму себя через «внешние контуры» обратной связи, осуществляя таким образом саморегуляцию, настраивая саму себя, контролируя собственное функционирование.
«Выходя» через сферу актуальных переживаний «вовне», смысл, благодаря этим «механизмам», обретает бытие за пределами эмпирического «Я» и становится орудием саморегуляции сознания. Таким образом, благодаря этим внешним «механизмам», сфера субъективного как бы овладевает собой и возникает то качество, которое обуславливает специфику сознания - произвольность. Иными словами, для того, чтобы овладеть собой, нашему «Я» необходимо как бы некое «зеркало», в котором оно могло бы увидеть себя со стороны, так же, как, например, гимнасту необходимо зеркало для того, чтобы контролировать правильность своих движений и, таким образом, овладеть своим телом.
Смыслы, которые осознаются, рефлексируются, становятся не просто знанием, но знанием контролируемым, знанием, которое не просто в наличии, но о котором мы знаем, что оно есть и знаем, в чем оно заключается и, следовательно, можем его использовать в нужный момент. Такое осознанное знание более устойчиво, его можно востребовать в любой момент и придать ему ту форму, которая необходима.
На истинную природу рефлексивного акта, как нам представляется, указывает известный феномен «задержки осознанного выбора» (251). В эксперименте испытуемого просили сделать спонтанный выбор между несколькими альтернативными действиями. Точное время принятия решения фиксировалось путем отождествления момента выбора с определенным положением в пространстве вращающегося по окружности светового пятна. Одновременно регистрировались изменения в электроэнцефалограмме, отражающие принятие определенного решения на уровне нейрональных процессов. Как оказалось, момент осознания собственного решения, фиксируемый по положению светового пятна, запаздывал по отношению к моменту появления электрофизиологических коррелятов принятия решения в среднем на 350 - 500 мсек., т.е. физические процессы в мозге отражали принятие решения раньше, чем субъект осознавал свой собственный выбор.
Этот парадоксальный, на первый взгляд, результат, по нашему мнению, отражает тот факт, что рефлексия не есть прямое и непосредственное самоосознание сферы субъективного. Осознание собственных субъективных состояний требует внешней опоры - того самого «зеркала», в котором наше «Я» могло бы «увидеть» себя со стороны. Таким «зеркалом» и является физиологический процесс, отражающий принятие решения раньше, чем субъект осознает это решение. Этот процесс - и есть та внешняя петля обратной связи, с помощью которой наша субъективность осознает и контролирует себя.
Вместе с тем, рефлексия - это весьма непростое дело. На самом деле, рефлексивно (осознанно) нам известны лишь отдельные фрагменты или компоненты составляющего нас знания (причем иногда могут быть известны в неверной, искаженной форме). Очевидно, это зависит как от структуры самого «смыслового поля», так и от механизмов рефлексии.
Как уже отмечалось, различные смыслы имеют в каждый момент времени различную готовность к актуализации, причем эта готовность зависит, во-первых, от текущих актуальных переживаний, с которыми соотносительны данные смыслы, а, во-вторых, поскольку нет абсолютно жесткой привязки смыслов к актуальным переживаниям, готовность к актуализации должна зависеть также и от каких-то других, чувственно никак себя не проявляющих факторов.
Актуализация, однако, - это лишь необходимая предпосылка рефлексии. Простой развертки смысла в виде последовательности представлений, действий и т.п. не достаточно, чтобы рефлексивный акт состоялся. В противном случае рефлексия бы просто совпадала с актуализацией, а поскольку любой смысл как потенция рано или поздно себя как-то проявит, практически вся «задействованная» часть «смыслового поля» была бы достаточно быстро осознана. Однако мы на самом деле обладаем и пользуемся знанием, о котором «явно» ничего или почти ничего не знаем. Например, на дорефлексивном уровне я «знаю», что нужно делать, чтобы не упасть с велосипеда и пользуюсь этим знанием, т.е. это «знание» актуализируется, проявляется в моих действиях. Но, однако, проявленность этого знания не эквивалентна его отрефлексированности. Необходимы еще специфические «средства рефлексии» - прежде всего понятийный аппарат, с помощью которого было бы возможно «схватить» и зафиксировать содержание «проявленных» смыслов. Наш язык, тот аппарат понятий, на который он опирается, - это и есть основное орудие рефлексии.
Что, однако, означает: «схватить и зафиксировать смысл» с помощью слова, языковой конструкции? Очевидно, это означает способность генерировать такую последовательность звуков (или знаков) с помощью которой можно было бы воспроизвести в субъективности другого человека или в собственной субъективности заданную систему смыслов (в последнем случае происходит как бы «самокопирование» смысла). Конечно, «воспроизвести смысл» означает лишь «воспроизвести структуру готовностей к актуализации». При этом слова действуют, по всей видимости, не только и не столько через свою «чувственную оболочку», но через те «внечувственные» факторы и механизмы, которые способны, минуя актуальные переживания, прямо воздействовать на смысловую сферу. По всей видимости, эти факторы связаны с теми внешними механизмами «саморегуляции» сферы субъективного, о которой мы говорили выше.
Ясно, что «средства рефлексии» не даны нам от рождения. Их нужно приобретать, обучаться рефлексии, усваивая, в частности, понятийный аппарат, способный выразить те или иные фрагменты нашего дорефлексивного знания. Первично, средства рефлексии обретаются, по-видимому, путем наблюдения за конкретными развертками смыслов в наших чувственных переживаниях и поведенческих актах, а затем уже соответствующие смыслы фиксируются с помощью языковых средств. (Например, мы наблюдаем определенный ряд чувственных переживаний, собственных действий, а затем обозначаем актуализируемый через них смысл определенным словом, например «страх», «мужество», «удовольствие» и т.д.). В частности, рефлексивное знание самого языка первично обретается через наблюдение за собственной языковой практикой.
Таким образом, проблема рефлексируемости - это, прежде всего, проблема наличия средств рефлексии. Расширяя арсенал таких средств, мы увеличиваем и область «явного», осознанного знания. Однако полное самосознание, как уже отмечалось ранее, по-видимому, принципиально невозможно, поскольку это привело бы к парадоксальной ситуации - возможности «сообщить» свое «Я» другому, что привело бы к возможности неограниченного «размножения» «Я«. Следовательно, остается предположить, что дорефлексивное знание, составляющее наше»Я», бесконечно по объему. Отсюда следует, что задача рефлексии - это бесконечная задача. Причем она бесконечна не только «вширь», но и «вглубь» - ведь каждый единичный смысл может быть полностью раскрыт только в контексте всего бесконечного смыслового поля и, следовательно, расширение сферы рефлексивного знания неизбежно приводит к переосмыслению уже достигнутого знания о себе.
Отметим, что задача рефлексии особенно сложна в том случае, когда речь идет об осознании собственной эмоциональной, мотивационно-потребностной и волевой сферы. Именно в этой сфере, как, в частности, показывает психоанализ, наши знания о себе наименее достоверны, ненадежны, подвержены искажению. Причина этого, как нам представляется, не только в существовании специфического механизма «психологической защиты», но и в уникальной, непостижимой в своей уникальности, природе «Я», которая, как мы полагаем, проявляется в эмоциональных и волевых явлениях.
Аппарат рефлексии есть, по существу, не что иное, как система, обеспечивающая доступ «извне» к структурам смыслового поля. В целом, наш понятийный аппарат - это как бы «каталог», который позволяет осуществлять указание того или иного избранного «места» в составе смыслового поля, т.е., иными словами, функция понятий - «указывать на идеи» (именно так, в частности, понимал функцию понятийного мышления В.С. Соловьев (175). Комбинируя понятия, мы можем «выделять» те или иные специфические «участки» смыслового поля. Но, если это комбинирование осуществляется чисто механически, оно может привести к «указанию» на некие «невозможные объекты» (круглый квадрат и т.п.), не имеющие никакого смысла, т.е. может осуществляться акт «ложного указания» «за пределы«смыслового поля. В этом заключается опасность, с которым сталкивается формализованное мышление, лишенное непосредственной опоры на интуицию.
Поскольку мы рассматриваем»рефлексивность«как сущностное определение сознания, то мы можем рефлексируемое отождествить с»осознаваемым«, а дорефлексивное - с бессознательным. Отсюда, в частности, следует, что граница между сознанием и бессознательным отнюдь не совпадает с границей между чувственным и внечувственным (актуальным и потенциальным). (Заметим, что в таком духе (как различие актуального и потенциального) разницу между сознанием и бессознательным понимали Ф. Брентано и Э. Гуссерль - по Гуссерлю, это различие между»тематическим«и»нетематическим«содержанием сознания). В частности, если под»сознанием«понимать также и то, что осознает, то следует признать, что сознание - это именно сверхчувственная (потенциальная, смысловая) составляющая субъективного. Однако, на самом деле»субъект«и»объект«неразрывно связаны, по сути, тождественны в сфере субъективного и, таким образом, сознание следует понимать не как выделенную область в составе нашей субъективности, а как особую форму организации сферы субъективного в целом - такую форму, которая, в частности, делает возможным произвольное манипулирование смысловыми единицами, оперирование смыслами высокой степени общности и т.д. Очевидно, что такая сложная структура субъективного не возникает сама собой и, даже возникнув, требует, по-видимому,»внешних«средств, которые поддерживают ее в рабочем состоянии. То есть, иными словами, функционально»механизм«сознания выходит за рамки эмпирической личности, имеет»субъктивно-объективную«природу.
Отсюда можно вывести иное определение бессознательного, Под бессознательным можно понимать также те»мозговые механизмы«, которые находятся целиком за пределами сферы эмпирического»Я», но принимают участие в осуществлении «высших психических функций». Этот вид бессознательного - уже не есть совокупность нерефлексируемых потенций моей эмпирической личности. Это бессознательное, может быть, обладает вполне автономным бытием, но это бытие целиком лежит за пределами «имеющегося» в составе моего эмпирического «Я».
В обоих случаях различие между «сознанием» и «бессознательным», с нашей точки зрения, не является онтологическим различием (т.е. различием по форме бытия). Это различие чисто функционально - т.е. это различие по тому «положению», которое то или иное содержание сферы субъективного занимает по отношению к деятельности субъекта. Это обстоятельство позволяет нам понять, каким образом возможна рефлексия той самой «формы» сознания (субъективности), которую мы исследуем в данной работе. Сама возможность знать «форму» в которой существует само знание - может показаться парадоксальной. Ведь знание - есть всегда некое «содержание». Таким образом, пытаясь познать «форму» мы неизбежно превращаем ее в «содержание». Как же «форма», оставаясь «формой», может выступать в качестве «содержания»? Этот парадокс решается, если мы учтем, что познание того или иного предмета (в составе сферы субъективного) не есть (по крайней мере, в некоторых случаях) что-то принципиально отличное от бытия этого предмета. «Знать» (осознавать) предмет - это значит поставить его в некое специфическое функциональное отношение к деятельности субъекта - такое отношение, которое делает возможным «отчет» об этом предмете, целенаправленное использование этого предмета и т.д. Следовательно, «форма», становясь объектом рефлексии, не обязательно должна менять свой способ существования. Она, по крайней мере, в некоторых случаях, лишь «ставится в некоторое специфическое функциональное отношение», оставаясь, при этом, тем, чем она является. Можно сказать, что осознание может иметь характер «указания» на то или иное субъективное содержание, которое это содержание никак само по себе не изменяет. (Однако если осознание направлено на расчленение, дифференциацию смыслового поля - то, как мы видели, оно приводит к изменению его формы бытия). Если бы это было не так, т.е. если бы акт рефлексии всегда изменял форму бытия рефлексируемого содержания, то тогда никакое подлинное знание о собственном внутреннем мире, особенно знание о форме его бытия - было бы не возможно (мы всегда знали бы не то, что есть на «самом деле»). Но мы такое знание о форме бытия субъективного имеем (в частности, мы знаем, например, что существуют «цвета» - как субъективный способ (форма) кодирования информации о длине световой волны).
Заметим, что вообще знание о форме чувственных переживаний (т.е. знание о качествах, о пространстве и времени) - также носит «указательный» характер. Сама эта форма чувственности - есть нечто инородное смыслу, есть как бы та «материя», в которой смысл воплощается, когда он становится образом. Следовательно, мысль, как таковая, «проникнуть», например, в чувственное качество, или в пространственность и временность (как формы чувственной данности) не может. (Чистое чувственное качество, чистая пространственность и чистая временность сами по себе не имеют смысла, в них просто нечего мыслить - поэтому Платон и говорил, что «материя» постигается с помощью «незаконнорожденного умозаключения»). Мысль может лишь указывать на эти феномены как на некую голую фактичность. Это указание возможно в силу интегрированности чувственности в единое перцептивно-смысловое поле. Не схватывая, например, смысла самой качественности как таковой (например, «смысл синего цвета»), наша мысль способна определить отношение данного качества к другим качествам, или же к каким-либо иным, чувственным или сверхчувственным составляющим сферы субъективного, т.е., не мысля само качество, мы способны мыслить «о» качестве. Пространство и время отчасти проницаемы для мысли, поскольку имеют инвариантную структуру (независимую от формы представленности) - чистую протяженность. Но пространственность и временность - как специфические формы, в которых нам дана эта протяженность, для мысли непроницаемы. Об этих формах можно мыслить лишь указательно или соотносительно (соотнося их с чем-то другим). Таким образом, мы во всех случаях не можем мыслить саму форму чувственности, но можем мыслить «о» форме чувственности, соотнося ее с чем-то внеположном. Эта способность «мыслить о» чем-либо - неограниченно расширяет возможности мышления, включая все даже инородное мысли в сферу мыслимого. Поэтому, как уже отмечалось, мысль не от чего не отлична, не чему не противостоит, способна ассимилировать любое содержание. Даже немыслимое мыслимо в качестве «немыслимого», т.к. и оно может быть помыслено указательно («остенсивно»).
До сих пор мы рассматривали рефлексию как способность субъекта описывать содержимое собственной сферы субъективного (т.е. фактически отождествляли рефлексию с интроспекцией). Однако возможен и несколько иной подход к пониманию сущности рефлексивного акта. Под рефлексией можно также понимать способность субъекта к образованию специфической идеи «самого себя» - как субъекта (субъекта восприятия, мышления или действия), в противоположность «внешнему миру» - как объекту. Иными словами рефлексия здесь понимается как способность к осознанию себя в качестве субъекта познания и деятельности - противоположного «объективной реальности», являющейся предметом познания и деятельности.
Возникает вопрос: каким образом вообще возможна такая идея «себя», как чего-то противоположного «внешнему», и как она связана с нашей способностью к самоотчету? Проще ответить на второй вопрос. Ясно, что способность к самоотчету и самоосознание непосредственным образом предполагают друг друга. Для того чтобы описать содержимое собственной сферы субъективного, необходимо предварительно выделить, опознать субъективное именно как субъективное, как мой собственный внутренний мир, отличный от внеположной «объективной реальности». С другой стороны, я способен осознать содержимое сферы субъективного как «внутренний мир», лишь постольку, поскольку имею интроспективный доступ к содержимому этого внутреннего мира, т.е. поскольку обладаю способностью описывать собственные «внутренние состояния».
Некоторая парадоксальность способности к самоосознанию заключается в том, что, осознавая себя как «внутренний мир», противоположный «внешнему миру», субъект как бы «раздваивается», дистанцируется сам от себя - помещает себя в точку, в которой устраняется различие субъекта и объекта и, таким образом, открывается возможность обозревать субъект-объектные отношения со стороны, извне, преодолевая замкнутость внутри собственной субъективности. Если бы субъект постоянно пребывал исключительно «в себе самом», был ограничен своим собственным внутренним миром, он был бы не способен осознать себя как «замкнутый мир» и выработать представление о «трансцендентной реальности», т.е. реальности, находящейся за пределами эмпирического сознания. Таким образом, проблема самоосознания неразрывным образом связана с проблемой «трансцендентного предмета» (как мы вообще способны помыслить какую-либо реальность за пределами нашего «Я»). Этой проблемой мы вплотную займемся в четвертой главе, а пока же подведем предварительные итоги обсуждения феноменального строения сознания.
Мы установили состав и основные формальные свойства субъективного. Таковыми являются: наличие актуального и потенциального содержания субъективного бытия, целостность, временная нелокальность, качественная разнородность чувственных переживаний. В целом, сфера субъективного имеет «трехслойную» структуру: первый слой - это чувственность, второй слой - эмоции и воля и третий - область «чистых смыслов». Как мы увидим далее, «чистые смыслы» обладают, по всей видимости, надиндивидуальной природой и таким образом субъективность на этом уровне уже не является замкнутой в себе сферой - она разомкнута, укоренена во всеобщем надиндивидуальным бытии - Абсолюте.