Аннотация. В статье в связи с проблемами коллективной памяти рассматриваются различные варианты переживания коллективной травмы в зависимости от доминирующей в обществе политики памяти. Анализируется психологические аспекты коллективной травмы, вызванной государственными репрессиями, а также особенности ее переживания потомками жертв репрессий и потомками граждан, участвовавших в реализации репрессий. Обсуждаются возможные способы разрешения коллективной травмы и составляющие элементы восстановительной работы по ее разрешению, а также роль мифологизации коллективной памяти как фактора, влияющего на результаты подобной работы.
Ключевые слова. коллективная память, коллективная травма, сталинские репрессии, разрешение травмы, политика памяти, мифологизация памяти.
Различие между коллективной памятью и историей как наукой было впервые четко сформулировано М. Хальбаксом [13]. История основывается на фактах и научных методах их изучения, а коллективная память формируется людьми на основе переживания ими событий своей жизни и передается из поколения в поколение. Коллективная память в архаических обществах была тесна переплетена с мифотворчеством группы, в которой она существовала [12, с.18-19]. Но коллективная память не утратила связи с социальной мифологией и в современном обществе [9, 12]. Именно в связи с изучением процессов коллективной памяти возникло понятие коллективной травмы и интерес к социальным механизмам ее разрешения. Этот интерес обусловлен потребностью общества решать проблемы настоящего. Коллективная память может по-разному отвечать на коллективную травму: например, если семья, группа или общество еще не готовы переработать коллективную травму, они могут замалчивать травмирующие события или рассказывать их так, чтобы уменьшить их травмирующий характер [5]. Таким путем коллективная память помогает обществу справляться с пониманием себя как группы в настоящем, хотя при этом исторические события могут искажаться. Что-то отбрасывается как ненужное, а что-то рассматривается только под определенным углом зрения.
В двадцатом веке в нашей стране произошло много исторических событий, приведших к травмам целых поколений. И, соответственно, различные большие группы наших сограждан несут на себе последствия этих коллективных травм в своей коллективной памяти. К числу подобных групп, несущих коллективную травму, относятся и потомки жертв исторических катаклизмов.
Травма разных групп различна, и везде есть свои особенности. По-видимому, впервые проблемы коллективной травмы были отрефлексированы потомками жертв Второй мировой войны и Холокоста. Но коллективная травма переживается не только жертвами и их потомками, но и потомками людей, выполнявших репрессивные функции (карателей) в преступных режимах. В послевоенной Германии предполагали, что со сменой поколений сотрется или вовсе исчезнет травма, вызванная тем, что их предки были причастны к преступлениям нацизма. Но сейчас можно наблюдать другие явления: о том, что прошлое, хранимое коллективной памятью, сохраняет травмирующий характер для части потомков, свидетельствует то, что часть из них пытается представить предков в более радужном свете, искажая правду.
Немецкий исследователь Харальд Вельцер пишет: «Воспоминания не всегда бывают собственными: они передаются другим и становятся воспоминаниями из вторых, третьих, четвертых рук. В этом процессе эмоции тоже играют важнейшую роль. Когда, например, в семье рассказываются истории о войне или о «третьем рейхе», представители поколения внуков ощущают сильную эмоциональную потребность услышать о своих предках «хорошие» истории: что те не были нацистами и помогали преследуемым» [5, с.57].
Вельцер приводит пример семьи, в которой старая женщина (91 года), жившая в нацистской Германии, рассказывала, как она после разгрома страны старалась слукавить, чтобы не выполнять наложенную оккупационными властями обязанность принимать у себя на постой бывших узников, особенно - евреев и русских, идущих из концентрационного лагеря и нуждающихся в ночлеге, поскольку она испытывала к ним неприязнь. Однако ее внучка на основе услышанных в семье историй воспринимает все по-другому: что якобы ее бабушка хитрила, чтобы спрятать заключенных, бегущих из лагеря. Здесь характерным образом смешались две истории: история собственной бабушки и та, что не раз рассказывал ее отец - история о некоей жившей недалеко пожилой женщине, названной им «бабушкой», которая во времена нацистской Германии прятала бежавших из лагеря узников с риском для жизни. Ключевые слова, задающие преемственность между этими различными по смыслу повествованиями памяти, были - «бабушка», «хитрила» и «узники из лагеря», но значение одного нарратива было нейтральным по отношению к семье, так как касалось чужой «бабушки», т.е. пожилой женщины, оказывавшей помощь беглецам во время нацизма, а второго нарратива - героизирующим по отношению к собственной семье, так как речь уже в нем идет об одобряемом нынешним обществом поведении своей бабушки (которого не было) [5, с. 57].
Другой пример неоднозначности разрешения коллективной травмы жертв описал голландский социолог Э. ван Альфен [3]. Он обращает внимание на психологические различия тех, чьи предки пережили ГУЛАГ, и тех, кто пережил Холокост. Потомки, идентифицируя себя со своими предками, пережившими Холокост, испытывают скорбь. В отличие от них, потомки, чьи родные стали жертвами ГУЛАГа, испытывают чувство стыда. Э. ванАльфен объясняет это тем, что в большинстве своем репрессированные были людьми, преданными стране и ее политическому строю, коммунистами, а судили их тоже коммунисты, объявляя «врагами народа». Потомки, идентифицируя себя с родственниками, начинают чувствовать ту же раздвоенность, что и сами жертвы репрессий. Поэтому до сих пор для многих не разрешена травма, связанная с гибелью близкого родственника во время сталинских репрессий. Потомки вместо чувства скорби до сих пор испытывают чувство стыда, которое многих из них заставляет хранить факт репрессии своего родственника как постыдную тайну. Многие люди неохотно говорят о своих репрессированных родных, в отличие, например, от потомков погибших на фронтах Второй мировой войны. И это связано отчасти с тем, что государство возвело многочисленные мемориалы, посвященные погибшим на фронте, и содействует тому, чтобы их потомки могли открыто выражать свою скорбь в отношении погибших, сделав это частью обязательной государственной политики памяти. Однако сталинские репрессии государство не оценивает однозначно как преступные: возводя мемориалы жертвам репрессий, создавая музеи, посвященные этим репрессиям, оно в то же время объясняет их необходимость, оправданность теми или иными историческими обстоятельствами. Сохранение памяти о страдании жертв ложится при этом прежде всего на самих потомков, и оно оказывается в ситуации двойственности оценок, поскольку государство, реабилитируя жертв и тем самым признавая неоправданность репрессий, в то же время оправдывает их.
Продолжая мысль Э. ван Альфена, можно обратить внимание, что в СССР большие группы населения скрывали и хранили в тайне многие события, в которых пострадали они сами или их родственники, причем они боялись быть подвергнутым репрессиям за само сохранение памяти о репрессированных (хранение их дневников, писем, фотографий и пр.).
Сталинские репрессии - не единственная не проработанная нашим обществом тема коллективной памяти. Помимо сталинских репрессий, в нашей стране до сих пор не пережиты травмы, связанные с революцией, гражданской войной, коллективизацией, голодомором и др. Подобные темы до сих пор являются не вполне открытыми. На уровне государства эти трагические события обсуждаются недостаточно. Причем, оценка государством таких событий меняется в зависимости от изменения политической обстановки. Это приводит к тому, что, в зависимости от политического периода, общество по-разному относится к гражданам, участвовавшим в них.
Кроме того, обычно в первую очередь общественное внимание сосредоточивается на травмах жертв государственного или военного насилия, но травма может переживаться и теми, кто активно участвовал в реализации этого насилия над другими, и их потомками. В качестве примера такой травмы можно привести то, что испытал советский писатель Аркадий Гайдар, который будучи юношей, участвовал в гражданской войне, расстреливая мирное население, а через 20 лет у него появились психические расстройства, сопровождавшиеся сильными головными болями, и стали сниться убитые им люди [10]. Другим примером такого рода являются травмы сталинских карателей и их потомков. Эти потомки, знакомясь с архивами, начинают узнавать, к чему был причастен их предок во времена государственного террора.
В психологической сфере имеется разработанная система рекомендаций по разрешению тяжелого опыта, вызванного травматическим событием в жизни отдельного человека. Однако не продуманы рекомендации по разрешению коллективной травмы, связанной с событиями истории государств.
О психологических последствиях не проработанности травматического опыта отдельного человека пишут Э. Линдеман [8], Б. Зейгарник [6], М. Мюррей [11] и многие др. Человек, который не переработал травму своевременно, может вернуться к воспоминанию травмирующего события позже. Не пережитая и не отрефлексированная травма может храниться в памяти многие годы, до тех пор пока человек не будет готов ее вспомнить и пережить.
Существуют различные подходы к проблеме переживания травмирующего события. В отечественной психологии этой проблемой - переживания и осмысления различных событий, включая и травму, занимались в частности Ф.В. Бассин [2] и Ф.Е. Василюк [4]. Они рассматривали переживание, связанное с событием, как деятельность, производящую важные изменения в человеке. Ф.Е. Василюк рассматривает переживание как восстановительную работу по преодолению разрыва «жизни», который возникает при некоторых жизненных событиях. О жизненном пути личности, с точки зрения автора, можно говорить в перспективе реализации жизненного замысла. В качестве поворотного пункта жизненного пути личности Ф.Е. Василюк рассматривает переход. Переживание является внутренней деятельностью, помогающей человеку преодолеть различные критические ситуации, с которыми он сталкивается в своей жизни. Поэтому в случае успешности подобной внутренней работы переживания ее продуктом является формирование осмысленности происшедшего, образование новых ценностей, поиск новых источников смысла [4].
Схожего подхода придерживаются такие зарубежные авторы, как А. Дэниш, А. Д'Оджелли, Б. Хопсон, М. Скэли, Р. Мус, Н. Нивен [14]. Травмирующее событие жизни вызывает кризис или переход на другой этап жизни. Процесс переживания жизненного перехода побуждает людей смотреть на свою жизнь другими способами, которые препятствуют обращению к прежней перспективе. Переходы, если они разрешаются появлением новой осмысленности произошедшего, осмысленности, которая была разрушена травмирующим событием, обычно сопровождаются личностным ростом.
На основании предложенной модели развития А. Дэниш и А. Д'Оджелли считают необходимым поставить в центр психологической помощи личностный рост, а не терапию и реабилитацию. Авторы полагают, что большое значение имеет рефлексия индивида над событиями своей жизни, случившимися в прошлом, как позитивными, так и негативными. Такая рефлексия повышает уровень компетентности личности при переживании событий, которые могут случиться в будущем. В этом случае такие кризисы и переходы являются развивающими этапами. Пережив кризис, человек уже не возвращается в прежнее состояние. Процесс переживания жизненного кризиса или перехода побуждает людей смотреть на свою жизнь иначе, чем прежде [14].
Х. Зер, анализируя ситуацию преступления, считает, что не только жертва переживает травму в момент преступления, но и преступник. Х. Зер считает, что преступление наносит вред не только жертве и государству, но и межличностным отношениям и самому преступнику. Он рассматривает травму, вызванную преступлением, в двух ракурсах и сравнивает два подхода, выработанные обществом в отношении к преступлению и преступнику. Первый подход состоит в осуществлении карательных действий в отношении преступника. В этом случае преступника изолируют от общества и порицают, ставя на нем клеймо, подразумевающее, что он - носитель зла. Второй подход направлен на исправление вреда, причиненного преступлением, и тем самым на восстановление справедливости и создание условий для примирения в обществе, в идеале даже между преступником и жертвой. В этом случае важное место принадлежит взятию преступником на себя ответственности за содеянное и его согласию на исправление вреда [7].
Если вспомнить попытку разрешения травмы потомков в Германии, упомянутую ранее, то видно, что оно непродуктивно, если основано на отказе от подлинных событий и на попытке изменения фактов. Одним из факторов, способствующих выбору такой стратегии переживания травмы, может быть то, что вся полнота ответственности за Холокост была возложена на Германию, хотя другие государства были в разной мере причастны и к началу войны, и к Холокосту. Так, евреев нацистам выдавали и некоторые местные граждане стран Восточной Европы, кроме того, Великобритания и США (в течение определенного времени) отказывались принимать евреев, бежавших из Германии в то время. А одним из способствовавших этому обстоятельств было почти повсеместное распространение и, главное, идеологическая легитимность антисемитизма в европейских странах, нередко обусловленная наряду с расистскими предубеждениями и религиозными мотивами. Сейчас отдельные потомки других народов, а не только немцев, пытаются осознать те события, хотя на государственном уровне эта тема по-прежнему обычно не обсуждается.
Если взять за основу теории психологов, работающих с индивидуальными психологическими травмами и применить их к разрешению коллективной травмы, то можно выделить три составляющие восстановительной работы, направленной на отреагирование для разрешения травмы, которая может привести к уменьшению разрыва между поколениями и между эпохами, а также к построению осмысленного будущего, обогатившегося опытом пережитого. Х. Зер ставит акцент на трех составляющих: когнитивной, эмоциональной и поведенческой [7].
В свете актуальности для процессов переживания исторического опыта, хранимого коллективной памятью, этих трех составляющих становится понятной сохраняющаяся востребованность мифа как формы осмысления переживаемых группой событий прошлого. В этой востребованности отражается свойственное мифу единство когнитивного (миф рассказывает событие), эмоционального (миф дает событию яркую ценностную окраску, например, героизируя или демонизируя участников событий) и поведенческого (с мифом тесно связаны, например, поминальные ритуалы) аспектов переживания, о которых шла речь в связи с обсуждением разрешения психологической травмы. С этой точки зрения процессам мифологизации прошлого в коллективной памяти способна противостоять только последовательная политика памяти, проводимая на уровне гражданского общества, государства и местных властей, пользующихся авторитетом широких слоев и различных группа населения, выражающих широкий консенсус.
В целом, видимо, можно говорить, что в послевоенной Германии такие условия были налицо, но все же сама по себе последовательная государственная политика памяти не исключает мифологизацию семейной памяти, как мы видели в примере Х. Вельцера, где обсуждался пример складывания героического мифа своей семьи. Наше общество еще далеко не соответствует такой ситуации и поэтому обречено на противоречивое отношение к значимым для разных групп общим событиям прошлого. Просветительская работа историков, конечно, значима, но явно недостаточна, поскольку в ней превалирует прежде всего когнитивный компонент. Разумеется, она должна быть обязательной составной частью проводимой на государственном уровне политики памяти. Свидетельства потомков жертв или тех, кто осуществлял репрессии, значимы эмоциональной вовлеченностью, но именно поэтому они часто несут на себе печать мифологизации событий и своих предков как их участников. Описанная Х. Зером восстановительная работа, направленная к социальному примирению, оказывается очень затрудненной в условиях, когда в обществе не расставлены четкие ценностные приоритеты в отношении репрессий, они не осуждены безоговорочно обществом и отчасти поэтому господствует направленность не на восстановление справедливости и основанного на нем социального примирения (причем сама справедливость понимается существенно по-разному в разных социальных слоях и группах), а на удовлетворение чувства мести, достижения возмездия. Причем в зависимости от понимания справедливости, свойственного разным социальным группам, по-разному понимается, кто и за что должен получить возмездие. В условиях такого эмоционального накала в отношениях мифологизация оказывается весьма востребованным ресурсом культуры.
Если рассмотреть пути разрешения коллективной травмы, вызванной сталинскими репрессиями, то можно выделить три вектора, в направлении которых обществу необходимо действовать.
Во-первых, обществу важно осознать произошедшее, не отрицая его, не скрывая масштабов жертв, не обеляя самого факта репрессий. Вместо замалчивания количества жертв репрессий, а также оправдывания репрессий тем, что остальная часть граждан стала жить лучше, обществу необходимо раскрыть архивы и другие источники, чтобы любой гражданин имел доступ к информации. Также необходима широкая научная дискуссия историков-профессионалов. Это когнитивный аспект проблемы переживания травмы.
Во-вторых, в рамках эмоциональной составляющей проживания травмы потомкам и жертв, и карателей необходимо принять своих предков. Для этого необходимо создать атмосферу, в которой будет нормой не стыд, являющийся реакцией на клеймо позора, но принятие предка таким, каким он был.
В-третьих, обществу необходимо создать политику памяти (поведенческий аспект, включающих поминовение, музеефикацию и мемориализацию), которая четко и недвусмысленно осудила бы то, что происходило в стране, а не конкретных исполнителей. При этом не надо устанавливать новые ярлыки по типу «член семьи изменника родины»; важно не осудить и не заклеймить, а объяснить, используя имеющуюся информацию. Третья составляющая - это активные действия, которые могут выражаться в проработке этой темы в СМИ и литературе, проведении конференций, круглых столов, установке мемориалов жертвам террора. Главное - создание на государственном уровне установки, что такое «не должно повториться».
Потомок сотрудника НКВД, занимающийся поиском архивов, считает: «Возможность восстановления его жизненного пути, каким бы трагическим и страшным он ни был; пути, ставшем частью истории нашей семьи и архиважным уроком для всех поколений его потомков. История жизни конкретного человека, а не оправдание его преступлений, была главной задачей всех наших поисков» [1]. Для потомков важно объяснить поведение родственника, оказавшегося на службе в НКВД в период репрессий и причастного к преступлениям, осуществленным этой государственной структурой. Необходимо осознать, что многие каратели сами являлись жертвами в той или иной степени. А. Антонов выделяет несколько возможных вариантов того, почему люди могли бы оказаться на этих должностях в НКВД:
Смелость честно признаться в злодеяниях предка, вместе с тем осмыслить то время, когда происходили события, - единственный путь к преодолению травмы. Не отрицая, но принимая. Переосмысление тех далеких событий может привести в конечном итоге к принятию ситуации, произошедшей с нашими предками.
Чем больше времени проходит с того момента, когда происходили травмирующие события, тем проще потомкам вернуться к этим событиям для проработки коллективной травмы. В настоящее время создаются сайты, посвященные жертвам репрессий: «Бессмертный барак»1, «Открытый список»2, «Международный Мемориал»3. По инициативе последнего проводятся акции памяти «Возвращение имен». Силами активистов создаются мемориалы памяти жертв репрессий. Однако параллельно идут и противоположные процессы. Силами местной власти ликвидировали музей, посвященный репрессиям «Пермь-36»4. Открывают памятники Сталину5. Некоторые государственные СМИ пропагандируют сталинскую политику.
Эти процессы неслучайны и отражают чрезвычайно сложные отношения между историей и коллективной памятью в нашем обществе, а также отсутствие последовательной политики памяти в отношении недвусмысленного осуждения сталинских репрессий. Но если говорить об отношении истории и коллективной памяти группы в общем, то эти отношения всегда имеют сложный и часто противоречивый характер по причине сущностного различия этих феноменов, о чем уже говорилось выше. Эта сложность и противоречивость обусловливает также сохранение значимости мифа для переживания исторических событий и прежде всего событий травмирующих, примеры чего можно было видеть на примерах переживания коллективной травмы в Германии и постсоветской России.
1 Бессмертный барак // https://bessmertnybarak.ru/
2 Открытый список // https://ru.openlist.wiki/
3 Международный Мемориал // https://www.memo.ru/ru-ru/
4 Пермь-36 // https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9F%D0%B5%D1%80%D0%BC%D1%8C-36
5 Как Иосиф Сталин возвращается в жизнь современной России // https://meduza.io/feature/2016/02/25/trepeschite-yadom-plyuyte
Шеманова Н.А., Шеманов А.Ю. Сталинские репрессии как коллективная травма // Историческая память: травмы прошлого, противоречия настоящего, перспективы будущего / Сборник статей по итогам всероссийской научной конференции. / Под ред. В.Н. Сырова. 2018 С. 265-270.