Психоаналитическое, психотерапевтическое измерение опыта обнажает изначально интерсубъективную природу нашего сознания, даже, его социальный характер присутствия в мире: я - тот, кто засвидетельствован, атакован, признан, отвергнут, совращен другим, кто существует в интеракциях, взаимной регуляции отношений с другими, со-конституирует смысл вещи, мир, другого и себя самого, исходя из этих интеракций. В самой идее «лечения разговором», в ситуации «кабинета» представлена интерсубъективность в лице аналитика и анализируемого, терапевта и пациента. Нет нужды напоминать, что эта идея повлияла на то, как складывается ситуация в терапии сегодня, наряду с феноменологическим движением, в рамках которого тема интерсубъективности всегда занимала одно из центральных мест. Несмотря на общность этой ситуации для современной мысли, в то же время происходят постоянные переосмысления и изменения этой идеи в разных исследовательских проектах: в экзистенциальной и Dasein-психотерапии, в интерсубъективном, эмпатическом вариантах психоанализа, в феноменологическом и психоаналитическом представлении о другом, опирающемся на теорию динамических систем(например, в представлении о диадическом сознании) и т.д. То, как видит исследователь ситуацию взаимодействия субъекта с другими, то, как он практикует это взаимодействие, задает онтологические следствия для понимания фигуры другого и интерсубъективности в целом.
Мы помним, что уже Фрейд в своих работах указывает на интерактивное поле терапии, в котором интрапсихическое становится доступным другому, выходит на уровень межличностных взаимоотношений, что демонстрирует нам феномен переноса. Помимо этого, в статье 1915 г. «Бессознательное» Фрейд высказывает удивление тому, как бессознательное одного субъекта может воздействовать на бессознательное другого, «минуя сознательное». В конечном итоге, метапсихологическая теория о трех инстанциях психического аппарата отвечает критериям социальной природы психики. «Вслед за Фрейдом, конечно, и другие аналитики обращали внимание на неизменную взаимосвязанность душ (minds), имеющую место в отношениях… Винникотт таинственно заявил, что не существует такого явления, как дитя; только дитя в контексте способствующего развитию окружения (facilitating environment), а Левальд утверждал, что сила и развитие инстинктов являются не просто врожденным наследием, но в значительной степени определяются фактическим (межличностным) опытом» (Ховард Левин «Интерсубъективность и аналитический процесс). Нам также известно, что М. Кляйн, Э. Фромм и многие другие переносят акцент с внутреннего развития психики на межличностные коммуникации, указывая важность социо-культурного окружения.
В некотором смысле, благодаря квази-биологической зарисовке происхождения психики («По ту сторону принципа удовольствия»), самому понятию бессознательного, для психоаналитика очевидна социально-экологическая структура субъективности. Так, первичный процесс демонстрирует изначальное состояние психического аппарата, которое неминуемо должно смениться другим - вторичным, под давлением реальности, окружающих условий, возможностей и не-возможностей мира. Появление сознания и принципа реальности оказывается следствием невозможности для организма пребывать в первоначальном бессознательном состоянии.
Пожалуй, одним из самых ярких критиков как классической концепции переноса, так и в целом фрейдовского варианта психоанализа выступает Р. Столороу, который исходит из селф-психологии Кохута1. Возможно, тому, что мы можем грубо обозначить в качестве «американского психоанализа», теперь уже предвзято понимаемого как противостоящего классическому психоанализу, предшествовало постепенное расширение сферы психологии вплоть до допущения в нее психоаналитических открытий, которые позволили значительно обогатить знание о психике (например, понятие влечения вносит дополнительные сюжеты в мотивационную теорию)2. Тем не менее, огромной заслугой современных направлений психоанализа оказывается то, что необходимость ратовать за возможности диалога и взаимодействия между психоанализом, психологией и философией уже нет - это явленно в них самих. Столороу выстраивает теорию самости (self), опираясь на хайдеггеровский анализ расположения (Befindlichkeit); варианты Dasein-анализа и экзистенциальной психотерапии (Бинсвангер, Босс, Ланг и мн. др.) подтверждают эту возможность.
Чтобы оказаться в пространстве междисциплинарного исследования, нужно постараться устоять на нейтральной территории между тем, чтобы абсолютно мистифицировать терапевтические отношения, и тем, чтобы умалить их исключительность, своеобразие, отличия от привычного со-экзистирования с другими. На этой территории мы обнаруживаем следующие положения: теории так называемого аналогического переноса не способны выразить аутентичное изначальное бытие-с-другими и, скорее, соответствуют нарциссическому или, даже, аутическому мирои самовосприятию, а также обладают редукционистским характером исследования3; изначальное со-бытие с другими представлено в виде аффективно-эмоционального обмена, аффективно-эмпатической (со)настроенности, диады Я-Ты или первичной интерсубъективности, имеющей место на до-рефлексивном, до-языковом и до-интенциональном уровнях4; изначальное «общение с перспективы второго лица» (second-person interactions) происходит в качестве со-конституирования Я и alter ego; так обнаруженное чувство самости, бессознательное и психика в целом обладают социально-экологической, телесной природой; необходимо допустить эмпатическую активность сознания со стороны аналитика для более адекватной первичному способу быть субъектом, релевантной субъективному миру пациента терапии и т.п.
Анализ другого интересен в той мере, в какой мы все являемся социальными животными, другими друг для друга. Несмотря на свою давнюю историю, эта истина долгое время не была доступной свету разума, оставаясь в тени рефлексии. Ярким образом такого замалчивания может выступить представление о других как о «плащах и зонтиках» (Декарт, Размышления о первой философии) или о монадах без «окон» для других (Лейбниц, Монадология). Социальная природа приоткрывается с момента осознания собственной историчности, фактичности, с бытия традиции - это одна из самых интригующих тем в феноменологической традиции (Гуссерль, Первая философия, Кризис европейских наук и трансцендентальная философия, Хайдеггер, Бытие и время). Проблемой становится не вопрос о том, как Я может достичь alter ego, а о том, каково соотношение в моей субъективности чужеродногои собственного. К первому относятся такие образования, как традиция, Сверх-Я и тот комплекс морально-нравственных ориентиров, которые сопровождают меня как агента действия: язык, культура, пассивное конституирование смысла (Гуссерль, Картезианские размышления) и т.п. Ко второму - личная история, активный синтез и сфера рефлексивного сознания, аффективно-эмоциональные, поведенческие привычки, невротические образования и т.д. Очевидно, что граница между моим и наследуемым никогда не бывает жестко закрепленной, постоянно смещаясь и изменяясь. В работах Мерло-Понти, Хайдеггера и Сартра, как кажется, представлена социальная конституция субъективности с точки зрения ее предметно-ориентированного, практического аспекта, который можно выразить в следующем: мы как бытие-в-мире при внутримирно сущем (вещи/подручном) в бытии-с-другими всегда пребываем в озабоченности, деятельности и манипулировании с предметами как орудиями, средством; вовлечены в интерсубъективный обмен одной и той же вещью, смыслом; мы обучаемся пользоваться вещами и предметами, обогащая и дополняя социальную традицию использования утвари, ее смысл и понимание5. В так представленной картине мира «другость», отчуждение (alterity) оказывается вписанным в собственную активность субъекта, в его ангажированность вещами мира в качестве пассивного генезиса предмета моей интенциональности6, хабитуальной истории использования вещи. Так, согласно Гуссерлю, Я входит в чужеродную
«конститутивную традицию», наследуя и изменяя ее, осваивая ее и раскрывая изначально чужеродные аффективные образования, пред-данные мне в форме пассивного генезиса, в качестве уже моих. Основываясь на достигнутое в ходе интерпретации изначальное единство моего Я и других, отечественный феноменолог Е.В. Борисов фундирует интерсубъективное бытие в бытии прото-Я7. Элемент отчуждения в моем опыте представлен также в сфере телесности. Так, согласно Гуссерлю, феномен «двойного ощущения» (Hua 8/62; 14/457; 13/263) - когда я одной рукой касаюсь другой - является первым фактом наличия самостии чуждостителесного ощущения. В свою очередь, и Сартр и Мерло-Понти указывают на вторичность феномена двойного ощущения, предоставляя иные первичные формы отчуждения в моем перцептуальном опыте8. Согласно Мерло-Понти фактичность тела, телесные кинестезисы с самого начала представляют собой трансценденцию, понимаемую в хайдеггерианском смысле трансцендирования как бытия к миру, к другим: тело уже в простом факте доступности другим имеет элемент социальности и отчуждения, а значит, роднит меня и другого. Я могу понимать другого, поскольку я сам для себя никогда не бываю абсолютно прозрачным. Это позволяет Хайдеггеру и Мерло-Понти полагать изначальную слитность и неразделенность моего Я и других, анонимное единство, фундирующее субъективность на пре-рефлективном уровне. Здесь в качестве со-бытия с телами других, Мерло-Понти указывает на анонимное сексуальное бытие прежде конкретных телесных отношений с этими другими9. Мы можем продолжить, что всякая идентичность меня как моей самости, в том числе сексуальной, никогда мне изначально не дана и приобретается лишь со временем. Как кажется, Борисов соглашается с так представленной теорией идентичности.
Идентичность теперь означает нечто, что впервые возникает из интерсубъективного взаимодействия. Я и другое «я» со-детерминируют друг друга и только в качестве таковых получают свою идентичность. Само интерсубъективное поле избегает такой идентификации, будучи в качестве прото-Я предвосхищающим в онтологическом смысле всякое идентичное образование10. Сартр и Левинас критикуют позицию изначальной неразделенности Я и другого, поскольку тогда недооценивается онтологическая важность другого как источника чужеродной свободы, абсолютной неизвестности, встреча, или скорее, конфронтация, борьба с которой оказывается ключевым для становления и развития субъективности и собственного бытия. Именно другой вносит в мое бытие идею инаковости и различия, благодаря которой я могу объективировать свое бытие, сделать его объектом для другого. Полагание неразличимого «мы» приводит нас к новому виду солипсизма. Если мы изначально усвоили другого, то этот не подлинный другой11. Однако, в ответ на такую критику Мерло-Понти утверждает, что если Я существует в некоей абсолютной сфере собственного, то это Я никогда не признает в сфере чуждой свободы другого как такого же, как Я, как alter ego. «Другой в виде объекта есть не что иное, как ложная модальность другого, равно как абсолютная субъективность есть не что иное, как абстрактное понятие моего "я". Необходимо, следовательно, чтобы в самой что ни на есть радикальной рефлексии я улавливал вокруг собственной абсолютной индивидуальности своего рода ореол общности или атмосферу "социальности" (Мерло-Понти, указ. соч., с. 565).
Исходя из представленных выше феноменологических концепций интерсубъективности, мы можем заключить о двух возможностях построения интерсубъективного поля: либо мы опираемся на онтологическую посылку о принципиальной недостижимости и непроницаемости для непосредственного переживания другого, либо из принципиальной неразделенности и анонимности Я и другого. В первом случае мы приходим к теориям так называемого аналогического переноса (Липпс, Эрдманн, Гуссерль, theory of mind), общим для которых оказывается факт наличия в опыте телесных, наблюдаемых выражений, на основе которых субъект заключает о природе другого Я, будь то с помощью аналогизирующей апперцепции, презенциации (presentiation), проекции-Я, симулиционной деятельности Я и т.д.12 Во втором случае мы оказываемся в классической для психологии 19 века позиции, согласно которой до определенного возраста ребенок не обладает сферой собственного, отдельного от других существования, а скорее пребывает в нераздельном «бытии-в-мире».
В занятии позиции по отношению к интерсубъективности огромную роль играют психоанализ, психология, эмпирические науки о сознания, которые обладают огромным преимуществом перед теоретическими философскими концепциями интерсубъективности - эмпирическим материалом, практическими данными, клиническими результатами и т.д. Несмотря на то что Мерло-Понти обращается к психологии того времени, феноменологический метод заявляет себя в качестве особой практики, опыта сознания. Одним из важных достижений современных теорий интерсубъективности оказывается опора на данные психологии развития, поскольку они дают представление о генезисе, и на данные нашего повседневного опыта, поскольку они указывают на феноменальнуюсферу всякого интерактивного поведения в мире. Первое, что можно зафиксировать в качестве достижения в так представленном междисциплинарном пространстве, заключается в смене основных онтологических положений по отношению к другому: другой оказывается доступен непосредственному опыту без того, чтобы составлять анонимное бытие сознания. Пожалуй, одними из первых, кто утверждал возможность непосредственноговосприятия другого как возможности встречи с Ты, лицом, к которому Я обращаюсь в интерсубъективном поле, были М. Бубер и последующая за ним традиция философия диалога. Прежде способности создавать теории о другом, симулировать, или проецировать себя в чужеродные телесные кинестезисы, совершать аналогический перенос и т.д., мы уже обладаем пред-рефлективным знанием о том, «на что это похоже быть с другим», имеем опыт другого как уникального Ты, данного мне с перспективы второго лица. Бубер задает традицию исследования ситуации первичного взаимодействия ребенка с матерью, первой диады, указывая на его онтогенетические основания для всех последующих видов коммуникации, - истина, в высшей степени составляющая краеугольный камень психоанализа и терапии в целом. Диадическое сознание, возникающее вследствие таких отношений, никак не может быть анонимным и безличным, как рак, наоборот, «в Я/Ты отношении Я отношусь к другому в ситуации взаимности, обращаясь к нему, отвечая ему. Именно это взаимное качество Я/Ты отношения составляет центральную ось непосредственного социального взаимоотношения…» (пер. мой)13. Одной из характеристик диадического сознания в данном случае выступает двойной взгляд (mutual gaze), который указывает на активное со-конституирование друг другом14. Взгляд - одна из наиболее социальных модальностей, поскольку другой со-участвует. В создании эффекта обратимости (reversibility) наряду со мной. «Мы, следовательно, утверждаем транформативный потенциал межличностного опыта в сфере видения, не обязательно или не исключительно в стиле объективирующего эффекта, приписываемого взгляду другого Сартром (1956), но, скорее, в смысле объединяющего взгляда, который связывает двух индивидов в зрительном контакте» (там же). Бубер возводит диадическое сознание к органической связности (Verbundenheit) фетуса с матерью в пренатальном периоде, которая оказывается влиятельной и в последующей жизни субъекта. «Таким образом, взаимозависимость ребенка и матери схватывает то, что Бубер обозначил в качестве априори отношений…, бессловесное предвосхищение проговаривания "Ты", первичная ориентация к другому, которая предстоит и обусловливает вербализированное обращение второго лица в последующих стадиях жизни» (там же). Помимо Бубера, за возможность переживания Gegenwärtigung другого, а не производных и вторичных модусов присутствия другого, таких как Vergegenwärtigung (Hua XIII, p. 30), высказываются такие философы, как Шелер, Витгенштейн, Галлагер, Томпсон, Захави и др.
В психоаналитической традиции диада «ребенок-мать» начинает играть ключевую роль в постфрейдовском пространстве и в экзистенциальной психотерапии, где разворачивается полотно аффективных состояний, характеризующих эту диаду, среди которых выделяются страх, ужас, тревога (Хорни, Салливан, Кляйн, Столороу). Действительно, открытие онтогенетической первичности аффективной сферы опыта происходит не только в психоанализе, но и в других науках о сознании - нейрофизиологии, психологии развития. Благодаря этому появляется возможность предоставить конкретное наполнение идеи первичной коммуникации с другими, непосредственного переживания другого в опыте аффективно-эмоционального взаимодействия.
Аффективность позволяет рассмотреть диадическое сознание с точки зрения его взаимной субъектной интенциональнойструктуры: Я оказывается направленным к другому, что значит, Я обладает иными мотивационными источниками, помимо принципа удовольствия. Одним из самых первых стремлений субъекта в данной концепции является «потребность в специфической откликаемости на различные аффективные состояния»15, которая образуется в виде взаимно управляемой системы «ребенок-воспитатель» (child-caregiver system of mutual regulation). Функционирование этой системы задает индивидуальную траекторию развития субъекта, формируя его дальнейшие более сложные психические образования (желания, идеалы, принципы), а также, чувство реальности (sense of reality). Ее действие сопровождает мое бытие не только на ранних стадиях, но и на всех последующих, отражая более позднее стремление субъекта к дифференциации собственного образа, к усложнению своих психических состояний. «Аффекты здесь можно рассматривать как организующие факторы опыта самости в процессе развития»16.
Нам-Ин Ли указывает на гуссерлевское понятие «социальных инстинктов», таких, как воление, ощущение, влечение, которые составляют не-объективирующуюинтенциональность. Примерами таких инстинктов могут выступать желание учиться у другого, желание поделиться с другим, любить другого, «управлять другими» и т.д. (Гуссерль, Manuscript A, V, Manuscript E, III). Однако более непосредственное переживание другого в виде аффективного расположения по отношению к другому обнаруживается в симили эм-патической установке, соответствующее диадическому сознанию. Мерло-Понти, Витгенштейн и Шелер указывают на то, что такие аффекты, как страх, тревога, стыд и др., даны мне непосредственно в поведении, телесных выражениях, взгляде другого. Симпатическая установка, или субъектная интенциональность, функционирует на пред-рефлективном и до-концептуальном уровне и выражается в наших повседневных телесных практиках (embodied practices): эмоциональных, сенсорно-моторных, перцептуальных и т.д. Галлагер также отмечает их данность с перспективы второго лица, что указывает нам на то, что младенец, улыбающийся матери, испытывающий аффективную радость, распознает ее как другого субъекта, как Ты. Речь идет о подлинном интерсубъективном характере их отношений, обладающем онтогенетическим первенством перед другими формами интерсубъективности. Е. Томпсон, в свою очередь, чтобы описать этот вид взаимодействия, обращается к понятию «эмпатия». Эмпатия представляет собой уникальный вид интенциональности, который является «эволюционной, биологической способностью человеческого рода, и возможно, всех млекопитающих, таких как приматы». Кроме того, Томпсон указывает на повсеместный характер аффекта: «аффект имеет множество измерений, которые связывают вместе виртуально каждый аспект организма - психосоматическую работу нервной, иммунной и эндокринной систем; физиологические изменения в аутономической нервной системе, лимбической системе и высшей коре; лицевые моторные изменения и глобальную дифференциальную моторную готовность для приближения или отдаления; субъективный опыт переживания по оси ценности удовольствия-неудовольствия; социальную передачу сигнала и взаимное влияние; социальное оценивание и анализ»17.
Эмпатический подход элиминирует такие метафизические проблемы, как психо-физический дуализм, в силу более адекватной концепции того, на что это похоже: быть с Тобой, сочувствовать твоей грусти или радости. При этом, избегая ситуации полной недифференцируемости с другим с одной стороны, полной чужеродности alter ego с другой, эмпатический подход сохраняет границы между сферой собственного и сферой другого. Если концепции самости Малера и Винникота подпадают под идею изначальной неразличенности матери и ребенка («нормальный аутизм»), с последующей дифференциацией и индивидуацией, то теория Д. Стерна опирается уже на иные психологические основания, которые позволяют принять идею изначальной интер-субъективной и меж-личностной модели психики. К последним можно отнести теорию К. Тревартена о первичной, диадической, основанной на отношении ребеноквоспитатель (child-caregiver), и вторичной интерсубъективности. Во втором случае помимо диадического сознания появляется их совместная соотнесенность к миру (shared / joint attention), объектам; младенец способен проследить за взглядом взрослого и разделить с ним некое действие с объектами, внимание, направленное на объект. Однако, в отличие от Тревартена, Стерн не спешит называть взаимодействие с ребенком до 9 месяцев подлинной интерсубъективностью, для этого вида взаимоотношения он использует термин core-relatedness (игра слов между core self - ядерная самость - и correlation). В свою очередь, core-relatedness можно разделить на два этапа: до двухмесячного возраста и в период от 2-х до 9-ти месяцев. Первому периоду соответствует «эмерджентное Я» младенца, характеризующееся диалектикой постоянства и изменчивости опыта: в процессе все большей интеграции и организации опыта субъект опыта усматривает более устойчивые связи между, казалось бы, неупорядоченными события чувственного опыта - инварианты. Для того чтобы объяснить механизм образования инвариантов опыта, Стерн вводит понятие амодальных18 восприятий, характеризующих всякий наш чувственный опыт. Благодаря таким восприятиям ребенок способен наделить нечто данное в его визуальном поле смыслом соски (или груди), который до этого был ему дан только в осязательно-вкусовом модусе. Смысл такой своеобразной «интрапсихической интерсубъективности» усматривался еще Аристотелем, для которого он использовал такие понятия, как «общее чувство», «различающая способность». Именно благодаря различающей способности мы можем ощутить «сладкое», смотря на «красное» (клубнику). Так же как и общее чувство, амодальные восприятия лежат в основе понимания темпоральных инвариантов, интенсивности, формы, аффективных инвариантов опыта19.
Начиная с двухмесячного возраста, мы можем говорить о появлении базовой, ядровой самости (Core Self), которая отличается большей степенью самоорганизации опыта и появлением имплицитной эпизодической памяти. Именно на этом этапе ребенок начинает различать инварианты своего собственного опыта и опыта другого, другой самости, в первую очередь, матери. Аффект на данном этапе выступает в качестве центрального измерения опыта, благодаря которому ребенок обнаруживает свою способность изменять поведение другого, влиять на него и ощущает инварианты этих отношений в ситуации укладывания спать, кормления, утешения и т.д. В свою очередь, такие инварианты, как воление, проприоцептивная обратная связь и «предсказание» последствий действия, на пред-рефлективном уровне позволяют ребенку отличать собственное действие от действия другого субъекта; последнее также разделяется на нейтральное действие и действие другого по отношению к нему самому. На основе этого различения субъект может провести различие между собственной самостью (core self), ядерной самостью другого и фактом бытияс-другим.
В функционировании ядерной самости интегрирующую роль, объединяющую исполнение действия, моторную и аффективную память, играет аффект, в силу того, что он переживается наиболее интимным образом в качестве принадлежащего Я ребенка. Так же как в интерсубъективном подходе, Стерн указывает на регулирующую роль другого, который становится тем, кто является одним из условий для появления определенного аффекта у ребенка, который затем он может активировать в похожей ситуации в отсутствие этого другого.
Таким образом, аффективное регулирование ребенка и взрослого вписывается в традицию диадической структуры субъективности, в которой другой является мотиватором к испытыванию субъектом определенного аффекта. Однако феномен интерсубъектной интенциональности, когда ребенок может сообщить сове намерение (интер-интенциональность), ощущение другому (интер-аффективность) или разделить внимание с другим (интер-аттенциональность), в полной мере можно наблюдать с 9-месячного возраста. Оформляющаяся субъективность ребенка происходит наряду с пониманием, возможно, иной субъективности другого, социализацией сознания. Последнее выражается в аффективной сонастроенности (affect attunement), происходящей на пред-рефлективном уровне: поведение матери начинает настраиваться с внутренним ощущением младенца, что лежит в основе идеи диадического состояния сознания (dyadic state of consciousness). Например, когда ребенок хочет спать, мать обращается к нему успокаивающим голосом. Ребенок ощущает это соответствие на уровне амодального восприятия интенсивности, паттерна поведения, формы, ритма и других предметов амодальных восприятий. В случае отсутствия подобной возможности разделить собственное состояние с другим, аффект может навсегда выпасть из опытного межличностного пространства. В этом смысле, концепция диадического сознания позволяет дополнить теорию психического конфликта моделью психического дефицита.
Очевидно, что интерсубъектная интенциональность и аффективная сонастроенность выступают необходимыми условиями для возможности вербального, языкового общения и объективации собственного бытия, что усиливает способность эмпатического понимания. Несмотря на это, само диадическое переживание опыта во многом остается недоступным языковому выражению. Стерн указывает также на роль языка в образовании бессознательного. Язык отчуждает ребенка от значительной части личностного опыта, от прямого и непосредственного контакта, в связи с этим, такой подход предоставляет возможность целенаправленного и интенционального использования превербальных методов терапии в условиях, когда языковое общение затруднено или вовсе невозможно.
Если Стерн акцентирует внимание на взаимодействие двух форм самостей, отличных друг от друга, то Столороу вводит дополнительное понятие
«интерсубъективное поле»20, которое отличается от двух субъективных мирах, взаимодействующих между собой. «Интерсубъективное поле - это любая система, конституированная взаимодействующими, опытными мирами…, контекстуальное условие для свершения всякого опыта (Оранж, Атвуд, Столороу, 1997). Наша интерсубъективная перспектива опирается на теорию феноменологического поля и теорию динамических систем, которая стремится осветить переплетенные миры опыта. Экспериментальные миры и интерсубъективные поля рассматриваются как равноисходные, взаимоконституирующие друг друга по кругу. Центральной метафорой нашей интерсубъективной перспективы оказывается развернутая относительная система (relational system) или поле, в котором психологические феномены кристаллизируются и в котором опыты континуально и взаимно оформляются». Столороу подчеркивает, что психологические феномены не могут быть поняты в отрыве от соответствующего интерсубъективного контекста; необходимо допустить единое интерсубъективное поле в качестве основания для всякой коммуникации. Вследствие этого, «единственной реальностью, релевантной и доступной для психоаналитического исследования… является субъективная реальность - субъективная реальность пациента, субъективная реальность аналитика, а также психологическое поле, создаваемое в результате их взаимодействия»21. Мир существует только в форме моего бытия-в-мире или в форме конкретизации моей субъективной истины22. В этом смысле, Столороу близко подходит к феноменологическому методу, поскольку теперь задача аналитика, так же как и феноменолога, наиболее аутентичным образом описать опытное пространство и феноменльные данные так, как они сами дают себя в опыте. Столороу говорит о феноменологическом контекстуализме, с одной стороны, эмпатиии интроспекции (Кохута), с другой, как о двух составляющих его метода. Отсюда меняется представление о задачах и цели терапии. Теперь перенос и контрперенос оказываются проявлениями эпатической установки, которую мы не можем избегать, но должны сонастраивать с другим (см., гл. 3/ Клинический психоанализ). Однако терминология Кохута может ввести нас в противопоставление субъективного мира объектам самости, в то время как, задача диадического подхода усмотреть в опыте другого как субъективную реальность.
Иное рассмотрение интерпсихического поля, возникающего и обусловливающего диадические отношения, предлагает Э. Троник. Троник стремится представить архитектонику взаимоотношений между ребенком и матерью, обращаясь к теории динамических систем, к которой, в свою очередь, обращаются Sander, Beebe, Lachmann и др. В частности, в статье «Co-creative processes» Троник обращается к переосмыслению понятия прошлого, понимаемого как «имплицитное реляционное знание» (implicit relational knowing), прошлых опытов встреч с другими, которое задает дальнейшую траекторию опыта; уникальности таких реляционных процессов, как реляционный аффект и интенция, понимаемых в качестве своего рода «аффективных конфигураций» опыта и «реляционных мотивов» (relational moves); со-конституируемому контексту взаимодействия, которое автор обозначает понятием «вязкость», или «сгущенность» (thickness). Гипотеза диадического расширения сознания (Dyadic Expansion of Consciousness Hypothesis) базируется на модели взаимной регуляции (Mutual Regulation Model (MRM) of infant-adult Interaction). «МВР описывает микро-регуляторный социально-эмоциональный процесс коммуникации, который производит (или терпит неудачу в этом) диадические интерсубъективные состояния разделенного сознания. В частности гипотеза диадического расширения сознания утверждает, что каждый индивид, будь то в случае ребенка и матери или пациента и терапевта, является самоорганизующейся системой, которая создает свои собственные состояния сознания в совместной деятельности с другой само-организующейся системой». Субъект в данной концепции взаимо-конституирует себя через другого посредством таких реляционных аффектов, как ощущение раздельности, или синхронии с другим; и таких реляционных интенций, как интенция продолжения, или приостановления контакта. Это пред-рефлективное, микро-регуляторное, эмоционально-социальное общение выражается в аффективных конфигурациях или реляционных движениях (Weinberg et al., 1994), а также обозначается Стерном, Троником и др. как движение от «отделенного движения» к «теперь-моментам», «моментам встречи» (from «moving along» to «now moments», to «moments of meeting»). Целью такого общения является достижение диадического состояния сознания, которое характеризуется все более адекватными, соответствующими формами обращения к другому через аффекты, реляционные интенции и репрезентации (Tronick et al., 1998). В этом смысле диадическое состояние не совпадает с просто интеракцией, а характеризуется определенными «динамическими эффектами». «Оно повышает целостность состояния сознания ребенка и расширяет его (и состояние сознание партнера)… экспериментальный эффект достижения диадического состояния сознания заключается в том, что оно ведет к ощущению большей самости, чем той, которой обладает субъект» (feeling larger than oneself), дальше самого себя. Тем самым, переживание ребенком мира и его сознание детерминируются не только его собственными само-регуляторными процессами, но и диадическими, регуляторными процессами; чувство самостиребенка оказывается теперь совместным достижением, или достижением совместного, социально-эмоционального регулирования. Реляционные аффекты и интенции, соответствующие диадическому сознанию, также обозначаются Троником в качестве результатов со-созидательного процесса (co-creative process).
Многие авторы эмпатического подхода, как и авторы, разделяющие идею диадического сознания, склонны усматривать в терапевтических отношениях скорее правило, чем исключение. Другими словами, диада терапевт-пациент перестает наделяться исключительными свойствами, а представляет собой такое же взаимоотношение, как любые другие виды интеракции, подчиняется тем же законам, подвержено тем же процессам диссонанса (disattunement, mismatching etc.), что и всякие другие отношения (см. RIGS, (Stern, 1985) or Model Scenes (Beebe and Lachmann, 1994). «…аналитические отношения не представляют собой отличной формы отношений наряду с другими близкими отношениями»23. В отличие от такого взгляда, Троник заостряет внимание на все большей индивидуальности по мере развития и продолжения со-креативного процесса (co-creative process). Причем не только сама диада обретает своеобразные, исключительные характеристики, но и ребенок как само-развивающаяся система по мере развития диадических отношений обретает все большую конкретизацию, исключительность и дифференциацию24. Еще одна характеристика диадического сознания заключает в его само-восстанавливающем характере, т.е. в способности к ре-организации, перестройке актуального не-сонастроенного состояния в новое состояние настроенности. Всякие отношения, с этой точки зрения, приоткрывают изначально социальную природу нашего сознания, сим-, или эм-патическую структуру субъективности, в которой одним из главных мотивов развития выступает потребность в соответствующей откликаемости со стороны другого. В эксперименте «спокойного лица матери» (Still-Face Paradigm. См. Tronick, Als, Adamson, Wise, and Brazelton, 1978; Carpenter, Tecce, Stechler, and Freidman, 1973; см. также, описание эксперимента с записанным видео лица матери у Murray and Trevarthen, 1985; Nadel et al., 1999; Rochat, Neisser, and Marian, 1998). В 70-е гг., Мелтцов и Мур представили описание «факта невидимой имитации» у младенца (Meltzoff and Moore, 1977, 1983, 1994). Все эти открытия позволяют заключить о том, что уже с первых минут жизни младенец обладает чувством самости и чувством других (sense of the others)25, уже знает, что значит быть с другими, имеет опыт другого в непосредственном социо-эмоциональном со-созидательном процессе диадического переживания. Троник не использует термин «самость», заменяя его понятием динамической системы, состояние которой обозначается как «биопсихосоциальное состояние сознания» (biopsychosocial state of consciousness), которое задает дальнейшие интеракции с миром, другими. Классические теории развития субъективности, к которым Троник причисляет концепции Джеймса и Фрейда, не способны адекватно описать жизненный мир ребенка, его опытное пространство, сводя его либо к надоедливому нарушению покоя (James, 1890, p. 488), либо к напряжению, ищущему разрешение (Фрейд). В то время, как биопсихосоциальные компетенции ребенка позволяют ему приобретать информацию о себе и мире, взаимодействовать с другими через аффекты, интенции и репрезентации, которые составляют вид пред-рефлексивной и до-языковой смыслополагающей деятельности (meaning-making process)26, со-креация реляционных интенций и аффектов и рекуррентное появление реляционных движений образуют имплицитное реляционное знание о том, как быть вместе27. Оно выражается в разных формах, одна из которых заключается в «интеграции текущих микроинтеракций диады» (Lyons-Ruth et al., 1998), которые соответствуют стерновским инвариантам опыта взаимодействия ребенка со взрослым, за исключением того, что Троник закрепляет эти инварианты за конкретными отношениями и наставивает на их уникальности и непередаваемости другим видам взаимоотношений (Троник, там же). Другой формой имплицитного реляционного знания выступает мета-процессуальный уровень знания о том, как мы можем работать вместе (how we are able to work together (e.g., how we repair misses)). Этот уровень знания обладает более универсальным характером и также может быть сопоставлен с аффективными инвариантами Стерна. Этот уровень имплицитного знания становится основанияем для появления чувства самости в отношениях, например: «Я чувствую себя уверено», «Я чувствую себя защищенной» и т.д. (feeling about one's self in relationships (e.g., «I feel effective», «I feel trustful»)). «Несмотря на то, что имплицитное реляционное знание не может передаваться другим отношениям, ощущение себя-в-отношениях, которое возникает из метапроцессуального знания, "вбрасывается" ребенком в другие отношения…». Бразелтон (1995, личностная коммуникация) описывает эти ощущения себя-в-отношениях на примерах детей 9-летнего возраста, выработавших уже чувство своего мастерства ("Да, я могу!") в отношении или чувство неудачи ("Нет, я не хочу пробовать"). Таким образом, эти ощущения себя-в-отношениях аффецируют то, как ребенок со-существует с другими…»28, что значит, что они задают начальную форму идентичности ребенка и идентичности другого в отношениях.
Следующее качество со-созидательного процесса, или диадического сознания, выражается в понятии «плотность» (thickness), которое также может рассматриваться как инвариант взаимоотношений. Текущие отношения совершаются в определенных темпорально-деятельностных контекстах (timeactivity contexts): время играть, время есть, время спать и т.д. Каждое из этих темпорально-деятельностных измерений вырабатывает свои уникальные смыслы, темпоральную организацию и свою соотнесенность с другими видами интеракции. Плотность объединяет прошлые опыты в более-менее устойчивые образования по темпоральной и деятельностной организации которые могут быть в дальнейшем идентифицированы, описаны, или даже теоретические рассмотрены. Все отношения имеют свою уникальную историю, которая вбирает в себя плотность и позволяет ребенку ориентироваться в отношениях. Плотность возникает из постоянства одних и тех же повторяющихся темпорально-деятельностных контекстов, что позволяет отличить отношения от просто «интеракций», случайных столкновений с другими (там же). Основная идея системного подхода Троника заключается в возможности предоставить соответствующую теоретическую модель для описания и объяснения взаимоотношений. Теория диадического сознания призвана предоставить уникальный характер отношений и их влияние на иные формы взаимодействия. На основе исследований Фримана29, Троник заключает о действии в нас особых реляционных деятельностных паттернов (Relational Activation Patterns (RAPs)); образованные на основании плотности определенных темпорально-деятельностных контекстов. РДП собираются в более общее образование - опытное реляционное пространство (experiential relational space (ERS)). Понятие РДП позволяет ввести динамическое объяснение изменения живой системы. На протяжении жизни паттерны постоянно претерпевают изменения в зависимости от актуальных условий и текущего микро-регуляторного процесса. В этом движении новое состояние системы, новый приобретенный паттерн не отрицает предшествующие, не противопоставляется им, а, скорее, представляет собой ре-организацию всей системы в целом. Такая же идея лежит в понимании системогенеза (см. Анохин, теория функциональных систем), аутопоэтической системы (E. Thompson, Mind in life). Поведенческие паттерны представляют собой гештальты взаимоотношений, которые претерпевают микро-изменения, всякий раз ре-активируясь в новом контексте. Именно определенный набор таких реляционных паттернов придает большую связность и цельность отношениям «мать-ребенок», что позволяет возникнуть диадическому состоянию сознания, которое, в свою очередь, влияет на паттерны, заставляя их изменяться и становиться более релевантными новому состоянию - состоянию диадического сознания. Это постоянное диалектическое движение взаимообусловливания подчеркивается всеми исследователями, опирающимися на теорию динамических систем, а также на экологический подход к сознанию (см. Дж. Гибсон, У. Найссер)30.
«Таким образом, со-созидательная модель отношений может объяснить, как отношения мать-ребенок (и другие) могут влиять на иные отношения без того, чтобы они… становились фиксированными», жестко закрепленными, чтобы способ выражения их влияния становился фиксированным. В этом Троник видит отличие своей теории от теории инвариантов Стерна и теории моделированных сцен (Model Scenes).
Достоинство диадического подхода к сознанию, так же как и для интерсубъективного подхода, заключается в том, что описанный процесс смыслополагания через биопсихосоциальное сознание действует на протяжении всей жизни, оказывая важную роль в познании31. Троник, ссылаясь на работы Пиаже, говорит о практической стороне полагания смысла у детей: та или иная вещь наделяется смыслом, исходя из того, что можно делать этой вещью. Мы помним, что феноменологический анализ вещи продемонстрировал нам ее принципиально социальный и интерсубъективный характер. Более того, именно предназначение вещи в качестве «для того, чтобы» является основополагающей характеристикой бытия-подручным в экзистенциальной аналитике Dasein. Помимо этого, Stechler and Latz (1966) отмечают аффективную окраску всякого действия ребенка, так что та или иная вещь обретает смысл как пугающая, радующая; то или иное событие - как удивляющее, ужасающее и т.д. Многие исследователи, в том числе Столороу, указывают на фундаментальное расположение ужаса, тревоги (Angst), его исключительный смысл для субъективного мира, его судьбы; как центрального аффекта, закладывающего основу для развития невроза (Хорни, Кляйн). Предоставленный Хайдеггером онтологический анализ расположения (Befindlichkeit) как равноисходного наряду с пониманием экзистенциала получает, тем самым, дальнейшее онтико-онтологическое развитие в идеях экзистенциального анализа (Босс, Бинсвангер), интерсубъективного подхода, системного и др. Диадическое сознание не просто представляет собой саморегулирующуюся систему, но живое-настоящее, настоящее встречи двух субъективных миров, взаимодействующих и влияющих друг на друга в социо-эмоциональном, а значит, в модусе расположения, в виде реляционных аффектов «я нахожу себя так-то и так-то расположеным к тебе» (я рад тебе, я пугаюсь тебя), «я нахожу нас в таком-то самочувствии» и интенций («нам хорошо, давай продолжать», или «нам плохо вместе, давай исправим это»). Троник также полагает, что его теория способна истолковать и адекватно описать динамическое бессознательное и психический конфликт, который представлен здесь в виде столкновения двух темпорально-деятельностных контекстов, двух реляционных имплицитных знаний, относящихся к разным отношениях. Так, если ребенок желает перенести реляционное знание о том, как быть вместе с мамой, на отношения с тетей, то динамический конфликт может возникнуть в качестве несоответствия актуальных интеракций ожиданиям ребенка и, вследствие этого, переживанию страха потери этих отношений. Дальнейшее развитие конфликта может привести к серьезным ограничениям возможностей для развития и усложнения отношений (повышения связности и цельности), а иногда даже к защитному характеру поведения, выражающемуся в избегании отношений и другого (в данном случае, тети)32.
Для Троника и других исследователей диадического сознания сфера этого взаимодействия позволяет усмотреть в терапевтических отношениях «нечто больше, чем интерпретация», «нечто больше, чем внутренний процесс анализа» («something more other than insight process» of analysis (Tronick, 1998)), целью которых является взаимное изменения субъективных миров аналитика и пациента, имплицитного реляционного знания о том, как им быть вместе33, их опытного реляционного пространства (ОРЛ) «здесь и сейчас» их со-бытия. Эти «моменты встречи», или «теперь-моменты», терапии предоставляют новое прочтение переноса и контрпереноса, которое указывает на то, что они оказывают большее воздействие, чем явный, эксплицитный уровень символической интерпретации34. Ссылаясь на отчеты самих анализируемых, авторы пришли к мысли, что в удачных терапевтических сеансах большую роль положительного эффекта сыграли ощущения пациентов аутентичного личностного общения один на один с аналитиком. Гораздо чаще лечение терпело неудачу не из-за явного, декларативного уровня символического интерпретирования субъективного мира пациента, а в силу неподходящего (inappropriate), диссонирующего взаимодействия с аналитиком35. В согласии с теорией динамических систем эти авторы рассматривают «моменты встречи» как особенно значительные моменты интерсубъективности, в которых происходят важные для диады изменения - сдвиги (shifts) в имплицитном реляционном знании. Эти изменения преобразуют глобальный контекст, который, в свою очередь, преобразует последующие акты интеракции, а также ре-организует прошлые, которые теперь органично перестраиваются в соответствующие актуальному положению системы паттерны. Так происходит динамическое взаимообусловливание контекста и частных интеракций, прошлых паттернов и новых, обращенных в будущее, паттернов в интерсубъективном общении (там же, р. 906). Эти сдвиги преследуют «интерсубъективную цель», которая, по Тронику, существует наряду с явной, физической целью. Другими словами, наряду с теми или иными действиями, которые должны принести удовлетворение партнерам (кормление ребенка, игра с ребенком), ребенок и воспитатель преследуют вторую цель, которая заключается в переживании взаимного признания и узнавания мотивов, желаний и целей друг друга, что соответствует стерновскому определению аффективной сонастроенности. Помимо интерсубъективной цели диадическое взаимодействие характеризуется импровизационным элементом в отношениях (Пригожини, Стергенрс, Матурана и Варела и др.).
Благодаря так описанной динамической природе нашего сознания, взаимодействие с другими может изменяться и претерпевать качественные сдвиги в отношениях. Моменты встречи призваны описать достижение интерсубъективной цели, которое возможно благодаря свободно-творческой природе сознания. Примерами «моментов» могут выступить события достижения партнерами похожего и разделяемого между ними ощущения того, что «сейчас происходит между нами» (например, когда начинают смеяться над одной шуткой, разделяя ощущение подходящего момента). Очевидно, что такое разделенное с другим состояние реорганизует субъективное имплицитное знание, обновляя его достигнутым моментом. В интерсубъективном подходе соответствующее «моментам» понятие можно обнаружить в одном из значений понятия бессознательного: пред-рефлексивное бессознательное - «организующие принципы, которые бессознательно формируют и тематизируют личностные переживания». Это образцы поведения, которые некогда были усвоены субъектом в опыте положительного, одобрительного отклика со стороны другого на аффективную потребность и служат герменевтическим кругом опытного пространства в каждой новой ситуации.
В случае, если аффективное состояние, порожденное стремлением к дифференциации собственного образа, вступает в конфликт в жизненно важными связями с другим, то такое переживание в большей степени коррелирует с классическим психоаналитическим понятием аффективной травмы и составляет ядро динамического бессознательного. Именно этому региону психического отдается главенствующая роль во фрейдовской теории бессознательного как самого сущностного в субъекте влечений, онтологически первичного пространства в топике психического аппарата.
Помимо этого, авторы выделяют неподтвержденное бессознательное (invalidated unconsсious), содержание которого составляют те мысли и чувства, чья аффективная потребность была проигнорирована другим, не получила никакого подтверждения со стороны другого. Крайним выражением последнего является потерянность собственного образа, фрагментарный характер объекта-самости. Следствием этого может стать неспособность к само-рефлексии, переоценка самости другого и зависимость в собственном бытийствовании от другого.
Однако среди терапевтов существует более сложное деление на настоящий момент (present moment), теперь-момент (now-moment) и момент-встречи. Настоящий момент длится несколько секунд и представляет собой момент терапии, когда создается ощущение достаточного напряжения в диалогическом обмене между терапевтом и пациентом, могущее дать серьезные терапевтические плоды, т.е. направленные на двойную цель терапии: явную или вербальную реорганизацию субъективного мира пациента и неявную, интерсубъективную цель, направленную на укрепление диадического сознания и реорганизацию имплицитного реляционного знания обоих участников (Ctern, 1995). В качестве примера авторы приводят следующую зарисовку.
Например, терапевт говорит: «Вы осознаете, что Вы опаздываете на
последние три сеанса: Это на Вас не похоже», пациент отвечает:
«Да, я понимаю это». Аналитик добавляет: «Что Вы по этому поводу
думаете?», этот обмен конституирует настоящий момент.
Пациент отвечает «Я думаю, я был зол на Вас». Тишина. «Да, я был
зол».
Тишина. Это второй настоящий момент.
Пациент дальше говорит: «На прошлой неделе Вы сказали что-то, что
действительно вывело меня из себя…» Это третий настоящий момент.
Эти моменты дают ощущение последующего за ними прогресса в терапии для обоих (аналитика и пациента), раскрывают предвосхищения обоих участников. Настоящие моменты повторяются, образуя определенные паттерны дорефлексивного взаимодействия (micro-regulatory patterns, Lachmann and Beebe, 1996; schemas of ways of being with another, Stern, 1995; unthought known, Bollas, 1987).
Теперь-момент представляет собой уникальный случай настоящего момента. Если настоящие моменты тесно соприкасаются с обыденным, повседневным способом «быть вместе», то теперь-момент, наподобие kairos'а, ставит субъекта перед выбором, необходимостью решения, возможностями для серьезного изменения всего реляционного контекста (для разрежающего отвлеченного вопроса, решительного ответа или молчания со стороны аналитика). Оба - и пациент, и аналитик - могут ощущать неуютность, потерянность или тревогу в связи с новым, угрожающим и непривычным моментом. Удивительным образом, Хайдеггер уже представил нам экзистенциальную структуру такого момента, как мгновения-ока (augen-Blick), обнажающую нас в ситуации бездумности (unheimlichkeit), которая оказывается онтологически первичной перед всякой привычностью и уютностью повседневности. Именно такая ситуация предстает перед нами в греческой трагедии, обрисовывая структуру «бездумного», поскольку нет возможности для фонетического размышления, а значит, бессознательного поступка героя. Авторы указывают на триадическую структуру теперь-момента: подготовительную фазу - когда аналитик и пациент предвосхищают возможное новое, необычное состояние их взаимодействия; актуальную фазу уже явного измененного, критического или пограничного состояния; и, наконец, фазу, когда данная исключительная возможность реорганизации всей системы может быть адекватным образом исполнена (когда критическая ситуация разрешается в связи с релевантным действием). В последнем случае теперь-момент переходит в момент встречи. Теперь-моменты наступают тогда, когда привычное течение терапии, традиционные подходы перестают срабатывать, причем пациент может сразу это заметить и увидеть соответствующие изменения, а может заметить это только ретроактивно, спустя какое-то время после соответствующих изменений, замечая при этом их значимость. Примерами теперь-моментов могут служить следующие ситуации: когда пациента вдруг неожиданно во время сессии спрашивают: «Вы меня любите?»; когда пациент или аналитик говорит что-то очень смешное, что заставляет их обоих пуститься в затяжной смех; когда пациент и аналитик неожиданно встречаются в другом контексте (например, в театре), и это может внести новые мотивы в их взаимодействие, или быть упущенным в качестве таковых; когда что-то глобальное случается в жизни пациента, что не может не изменить терапевтических отношений в целом. Таким образом, авторы выделяют пять видов судьбы теперь-момента (он может быть упущен, провален, он может длиться некоторое время терапии, заново воссоздан и приостановлен. Там же, р. 915).
Оказавшись в ситуации неординарного запроса со стороны другого, субъект не может обойтись привычными, иногда, защитными ответами. Это означает, что аналитик и пациент должны приоткрыть свое личностное, индивидуальное измерение, не ограничиваясь стандартными отношениями аналитика и пациента, трансферным измерением опыта. Моменты встречи отражают, тем самым, встречу двух субъективных миров в их цельности и многообразии, превосходя границы терапевтического союза. Очевидно, что такие моменты в большей степени опираются на работу эмпатического сознания, аффективную сонастроенность, функционирование пред-рефлективного бессознательного, способности данного имплицитного реляционного знания, чем на сознательные способы интерпретации теперь-момента. В обсуждаемой статье приводится пример случая Молли (Erenberg, 1992). Когда во время сеанса Молли, страдающая проблемами заниженной самооценки, связанными с образом ее собственного тела, задает вопрос: «Сейчас мне интересно, а что, если Вы смотрите на меня?» (теперь-момент установлен), аналитик обнаруживает себя в особой ситуации с неординарным запросом, к которому она не готова, и ощущает необходимость соответствующего ответа на вопрос пациентки. Вопрос имеет недвусмысленную сексуальную нагрузку. Если она оставит этот вопрос без ответа, Молли почувствует себя брошенной. Если же она повторит в точности ее вопрос, это будет означать отстранение от ситуации. Анализируя свой собственный дискомфорт, аналитик пытается принять разные точки зрения, в том числе пациентки, чтобы более адекватно оценить ситуацию. Наконец, аналитик обращается к своей личности и пытается стать тем другим, тем «Ты» для Молли, к которому обращается субъект в первую очередь. Обнажившись психически перед другим, аналитик стремится дать искрений ответ. В данном случае аналитик отвечает: «Кажется, как если бы Вы пытались привлечь мое внимание». Молли соглашается с энтузиастом «Да» (эти два предложения создали момент встречи). Далее сеанс разворачивается в более раскрепощенной манере, что позволяет Молли продолжить свой ассоциативный круг, испытать соответствующие аффективные состояния и продвинуться еще на несколько шагов в лечении. Релевантный ответ аналитика отличается от стандартных вопросов, которые могли бы быть заданы в этой ситуации: «Расскажите, как это выглядит в Вашем воображении?», «То же ли Вы испытывали по отношению к родителям?» и т.д.
Существует долгая традиция проблемы интерсубъективности в философии, в частности, в феноменологии и философии диалога. Мы продемонстрировали различные подходы и концепции другого в таком дискурсе, отметив невозможность полноценного решения этого вопроса в рамках одного направления. Так, отталкиваясь от онтологической посылки о невозможности непосредственного переживания другого, Гуссерль, Сартр и современные психологи теории ума (theory of mind) приходят к так называемым аналогическим теориям, или теориям, исходящим из абсолютной чужеродности и непредсказуемости другого. Со своей стороны, Мерло-Понти и Хайдеггер усматривают изначально социально-практическую природу нашего сознания, обращаясь к феноменологии вещи. Однако, допуская первенство социального измерения, они мистифицируют интерсубъективное отношение, вводя понятие «анонимности», недифференцированности Я от другого Я в начальном опыте пользования вещью, в начальном бытии-с-другими. Эта тема продолжает свое развитие в феноменологии традиции (Борисов). Показав необходимость смены онтологических посылок, мы обратились к концепции взаимодействия с перспективы второго лица, представленной в работах Бубера, который показал уникальный и исключительный характер отношений с первым Ты, которого видит ребенок - мать, заложив основы идеи диадического сознания. Также анализ симпатии как первичного расположения по отношению к другому, которое возникает у субъекта, представленный в философии Шелера, традиция эмпатических концепций интерсубъективности позволили нам выявить такие характеристики аутентичного взаимодействия, как опытные данные с перспективы второго лица (когда я вижу, что ты боишься), эмпатическую установку как уникальный вид интенциональности (направленности на другого как на субъекта, alter ego).
Представленный обзор психоаналитических теорий интерсубъективности позволил осветить аффективную природу диадического сознания. Согласно авторам интерсубъективного подхода, аффект является одним из главным факторов развития опыта, дальнейшей дифференциации психического аппарата. Это позволило нам выявить иные мотивационные источники, помимо внутреннего влечения (Фрейд), развития субъективности, такие как потребность в специфической откликаемости со стороны другого. Эта потребность оказывается элементом интерсубъектной интенциональности, действующей в нас в интеракции. Пред-рефлективный регион бессознательного также формируется из аффективно-окрашенных, одобренных частных взаимодействий с другими и представляет собой набор паттернов дальнейшего аффективно-эмоционального общения. Подходя к теории Стерна, мы выделили следующие характеристики диады: аффективную со-настроенность, отражающую исключительное свойство субъектов синхронно чувствовать (когда ребенок хочет есть в момент, когда его хотят накормить), инварианты опыта (по времени, интенсивности, аффективности), получаемые посредством амодальных восприятий младенца, благодаря которым субъект ориентируется в отношениях (время кормления, сна, игры и т.д.). Однако Стерн настаивает на разграничении подлинной интерсубъективности, в которую субъект может вступать, начиная с 9-месячного возраста; до этого возраста и начиная с 2-х месяцев младенец, однако, обладает ядерной самостью, которая складывается вомногом благодаря приобретенным инвариантам собственного опыта и ядерной самостью другого - инвариантам опыта другого.
Достаточно разработанную модель диадического сознания представляют такие авторы, как Троник, Лачманн, Бебе, Сандерс и др. На основании нескольких статей мы указали на то, что диадическое состояние сознания характеризует не всякие отношения, а такие, в которых Я и другой обретают аффективную со-настроенность. Диадическое сознание возникает на основе биопсихосоциального состояния сознания - тех компетенций, которыми обладает субъект опыта - и со-созидательного процесса (moving along process). На основе анализа диады мы отметили еще одно важное качество интерсубъективной, или эмпатической, интенциональности, которое заключается в том, что всякое сознание изначально обладает настроенностью на взаимодействие с другим, стремится к другому Я. А именно: субъект стремится к тому, чтобы не просто сохранить существующие отношения, но чтобы усилить их единство и связность, придать им большую цельность и защищенность.
В опыте первичных интеракций младенец получает знание о том, что значит быть с другими, в частности, с конкретным этим другим. Это знание сопровождает субъекта всю последующую жизнь, изменяясь в соответствии с новыми опытами встречи с другими, и получает название «имплицитное реляционное знание». Троник и др. указывают на качество «нечто больше, чем интерпертация», чем явный, эксплицитный уровень отношений / терапии, которое заключается в имплицитном, пред-рефлексивном взаимодействии. На основе анализа нескольких примеров мы увидели, что сознательный, вербальный уровень терапии, закрепляющий аналитика и пациента в траснферном измерении опыта, не всегда может дать релевантный ответ на возникшую необычную ситуацию. Такие ситуации обозначаются авторами как моменты, которые также можно рассмотреть на примере взаимодействия любой другой диады (например, мать-ребенок). Наряду с текущим ходом терапевтических отношений (moving along process) иногда диада претерпевает настоящие моменты, которые характеризуются пред-рефлективным аффективным предвосхищением возможных изменений в ходе отношений. За данным моментом может последовать теперь-момент, который сам в себе делится также на три связанные части. Теперь-момент отношений отражает исключительную ситуацию, характеризующуюся чужеродностью, непривычностью и особым вызовом для обоих участников процесса. Здесь мы обратили внимание на возможность интерпретации настоящего с точки зрения феноменологии мгновенияока Хайдеггера. Теперь-момент требует от субъектов иного, нетипического подхода к разрешению проблемной ситуации. В зависимости от дальнейших действий и имплицитного реляционного знания каждого из субъектов возможна разная судьба теперь-момента. В случае наиболее адекватного исхода теперь-момента может наступить момент встречи, характеризующийся наиболее аутентичным общением между субъектами. В момент встречи аналитик и пациент не могут ограничиться отношениями переноса и контрпереноса, доступными сознательному уровню интепретации. Вместо этого момент встречи позволяет увидеть личностное, индивидуальное бытие другого как цельного субъекта за пределеми контекста терапевтической ситуации. В момент встречи происходит сдвиг в диадическом сознании, расширяющий и дополняющий имплицитное знание каждого из субъектов, в силу чего субъект как система реорганизуется. Эта реорганизация затрагивает прошлые паттерны взаимодействия, которые подстраиваются в соответствие актуальному измененному состоянию диады. В целом диада как система также претерпевает целостные изменения, позволяющие установить более прочные и устойчивые паттерны поведения.
Таким образом, нам кажется, что диадический подход к сознанию, опирающийся на теорию динамических систем, обладает, с одной стороны, историей, начиная от философии Бубера и Шелера, с другой - вносит новое истолкование проблемы интерсубъективности, опирающееся на понимание субъекта как самоорганизующейся системы, стремящейся к установлению диадического сознания с другими самоорганизующимися системами. Тем самым, идея диады отрицает посылку о принципиальной недоступности другого, указывая на непосредственное, пред-рефлексивное схватывание другого в опыте коммуникации, а также не позволяет допустить абсолютного смешения самости Я и самости другого в опыте первичной интеракции. Субъект исходит из своего имплицитного знания, или пред-рефлективного бессознательного, в ситуации непосредственной встречи с другим, что указывает на уникальность каждого из субъектов; в то же время элемент импровизации и спонтанности в отношениях указывает на возможность установления «нового» в отношениях в качестве нового состояния диады, что указывает на изначально интерсубъективную природу сознания.
Сборник
научных статей и рабочих материалов к докладам участников II
Международной конференции «Философия и психотерапия». Под редакцией С.М.
Бабина, В.В. Андрюшина, И.Г. Глуховой. Научное издание. СПб:
издательство «Анатолия» 2014. - 232 с. IBSN
978-5-7452-0049-6