публикации/авторы/Гусейнов А.А.

Альберт Швейцер - явление в культуре XX века уникальное, почти диковинное. Он был старомоден на манер древних мудрецов, не отделявших мыслей от поступков. Будучи одаренным мыслителем, он сторонился интеллектуального поиска как профессионального занятия. Обладая мощной витальной силой, он не удовлетворялся непосредственными радостями жизненного процесса. Он понимал мышление как руководство к жизни и был убежден, что человеческая жизнь может быть осмысленной, разумно устроенной. Философское исследование и жизненный поиск, мыслитель и человек слились в его личности воедино. Он воспринимал мысль в ее вещественной наполненности и нравственно обязующей силе. Слово было для него делом, а дело - словом. Швейцер искал высшую философскую истину, но не для того только, чтобы просто явить ее миру, а для того прежде всего, чтобы самому воплотить ее в жизнь. Этой истиной явился принцип благоговения перед жизнью. Ее теоретическое и практическое обоснование стало жизненным делом Швейцера, его призванием и сознательным выбором.

// / Альберт Швейцер. "Благоговение перед жизнью". М., Прогресс, 1992.

Современная интеллектуальная ситуация, когда под сомнение ставится решающая роль морального измерения человеческого бытия, не является случайной. Она глубоко укреплена в традициях европейской культуры. Я попытаюсь показать это на примере того, как в истории философии решалась проблема взаимоотношения морали и разума.

Моральная демагогия и насилие связаны между собой настолько органично, что моральная демагогия неизбежно ведет к насилию, а насилие предполагает моральную демагогию в качестве непременного своего условия... Если объективации морали являются ее искажением, то высказывания о морали, содержанием которых являются эти объективации, допустимо рассматривать как индикатор способности различать саму мораль от ее превращенных форм. Здесь возможны две экстремальные позиции. Первая состоит в полном отрицании объективированных форм морали на том основании, что они дают ложное, превращенное представление о ней. Такое отрицание, однако, неизбежно оборачивается отрицанием морали вообще, ибо, какими бы карикатурными по отношению к действительному образу морали ни были ее объективированное формы, они являются единственными, позволяющими зафиксировать мораль как мораль и включить ее в общественную коммуникацию. Не случайно поэтому этический нигилизм в теории, вопреки своему сверхгуманистичному пафосу, на практике оборачивается цинизмом и вседозволенностью. Человек, желающий стать сверхчеловеком, всегда рискует оказаться недочеловеком. Лучше ему просто оставаться человеком. Вторая позиция заключается в ложном отождествлении объективированных форм морали с самой моралью. В этом случае мы имеем дело с моральной демагогией. Она оборачивается такой же дискредитацией морали, как и цинизм, хотя и осуществляется на иной манер. Чтобы проиллюстрировать внутреннее сходство цинизма и моральной демагогии при их очевидной внешней противоположности, можно воспользоваться таким сравнением. Известно, что существует множество подделок картин выдающихся художников. Представим себе ситуацию, когда какой-то шедевр потерялся, и мы имеем дело только с его копией. Если кто-то скажет, что шедевра вообще не существовало, а кто-то скажет, что копия и есть шедевр, то мы получим как раз аналогии крайностей цинизма и демагогии в этике.

// Вопросы философии.- 1995.- № 5.- С. 5-12.

Зазор между "метафизикой" человека и его "физикой" - это и есть место свободы, пространство морали. Поэтому без учета морального качества жизни (того, что русская философия описывала главным образом через понятие смысла жизни), невозможно составить адекватное представление о человеке. Здесь я хотел бы обратить внимание, что И.Т.Фролов выделял в человеке три аспекта: биологический, социальный и нравственный. Он не ограничивался характеристикой человека как биосоциального существа. Он понимал его как био-социально-нравственное существо, что отчетливо прослеживается в его работах 80-годов. Это выделение нравственного (или как он чаще выражался "нравственно-гуманистического) измерения человека в качестве самостоятельной характеристики, которая не сводится и не выводится ни из биологии человека, ни из его социологии, является, на мой взгляд, исключительно плодотворной и перспективной идеей.

// Наука. Общество. Человек. К 75-летию со дня рождения академика И.Т. Фролова. М.: Наука, 2004.

В свое время Д. Юм сделал наблюдение, существенным образом предопределившее характер последующих этических исследований. «Я заметил, — писал он в «Трактате о человеческой природе», — что в каждой этической теории, с которой мне до сих пор приходилось встречаться, автор в течение некоторого времени рассуждает обычным способом, устанавливает существование Бога или излагает свои наблюдения относительно дел человеческих; и вдруг я, к своему удивлению, нахожу, что, вместо обычной связки, употребляемой в предложениях, а именно есть или не есть, не встречаю ни одного предложения, в котором не было бы в качестве связки должно или не должно. Подмена эта происходит незаметно, но, тем не менее, она в высшей степени важна … должно быть указано основание того, каким образом это новое отношение может быть дедукцией из других, совершенно отличных от него. Но так как авторы обычно не прибегают к такой предосторожности, то я позволю себе рекомендовать ее читателям и уверен, что этот незначительный акт внимания опроверг бы все обычные этические системы и показал бы нам, что различие порока и добродетели не основано исключительно на отношениях между объектами и не познается разумом»(1). Очевидный смысл данного высказывания состоит в том, что императивность морального языка нельзя рассматривать как адекватное выражение сути морали, она скорее прикрывает ошибочность ее гносеологизированных объяснительных схем. Точность такого толкования фрагмента, если бы даже она могла бы быть оспорена на основании его буквы, не вызывает сомнения в общем контексте этики самого Юма, отождествлявшего мораль с особым моральным чувством — чувством симпатии, для действенного обнаружения которого совсем не нужна принудительная сила долга. Этика после Юма по странной логике развернула его предостережение в позитивную программу и увидела свою задачу в том, чтобы раскрыть понятие морально должного и попытаться найти переход от «есть» к «должно». Эти настойчивые и разносторонние усилия, во многих отношениях обогатившие этическую теорию, своей непосредственной цели, тем не менее, не достигли. Возникает вопрос: не был ли отрицательный итог предопределен неправильной постановкой самой задачи, исходящей из предположения, что специфика морали связана с ее императивностью?

// // Вопросы философии, 2001. № 5. С. 3–33.

Философско-этический анализ счастья начинается с разграничения в его содержании двух принципиально различных по происхождению компонентов: а) того, что зависит от самого субъекта, определяется мерой его собственной активности и б) того, что от него не зависит, предзадано внешними условиями (обстоятельствами, судьбой). То в счастье, что зависит от человека, получило название добродетели. Именно в связи с понятием счастья формировались человеческие представления о добродетели и осуществлялось ее философско-этическое осмысление. В ходе ответа на вопрос, в чем заключается совершенство человека, которое ведет к его счастью, было выработано понятие морального совершенства и нравственных (этических) добродетелей. Соотношение добродетели и счастья, точнее, роль и место нравственных добродетелей в составе факторов, образующих счастье, стало центральной проблемой этики.

// // Новая философская энциклопедия: в 4-х томах / Под ред. В.С. Степина, А.А. Гусейнова, А.П. Огурцова, Г.Ю. Семигина. Т. I. М.: Мысль, 2000. С. 686-688.

Вынесенный в заглавие и составляющий основной предмет данной статьи вопрос «как возможен моральный поступок?» можно было бы уточнить следующим образом: «Возможен ли синтез этических теорий Аристотеля и Канта?» Он мне представляется основным вопросом современной европейской этики, которая, несомненно, является послекантовской, имея в виду то обстоятельство, что этика, выражаясь фигурально, в течение очень длительного времени питавшаяся главным образом блюдами аристотелевского меню, в последние два столетия пыталась привыкнуть к суровой пище, приготовленной на кенигсбергской кухне. Кант полагал, что поступок приобретает моральное качество только тогда, когда он совершается ради долга, из-за одного лишь уважения к моральному закону, и предложил формулу (знаменитый категорический императив) для установления того, может ли лежащая в его субъективном основании максима воли считаться таковой или нет. Кант сводил моральность поступка к его законосообразной форме, акцентированно противопоставлял ее тому, что определяет своеобразие поступка, его частное, отличительное содержание. Однако не существуют и в принципе не могут существовать человеческие поступки, которые состояли бы из одной формы, тем более всеобщей формы, и были лишены конкретного материального содержания

// Этическая мысль: современные исследования. М.: Прогресс-Традиция, 2009. С. 19–56.// Вопросы философии, 2003. № 3.

Вынесенный в заглавие вопрос казалось бы должен быть не только самым важным, но и самым легким из всех вопросов, потому что человек — наиболее близкий нам предмет. Это мы сами. Кроме того, все, что мы знаем о мире, мы знаем через человека и, можно сказать, является знанием о человеке. Мы видим себя не только тогда, когда смотримся в зеркало воды или иной гладкой поверхности. Во всем, что мы знаем, мы открываем, узнаем себя. Еще Юм говорил, что все науки в большей или меньшей степени имеют отношение к природе человека. И он был не первый, кто думал так. Философия очень рано, почти на заре познания высказала мысль о том, что человек как мера всех вещей является не только приобретенным, самым существенным, но в известном смысле единственным предметом исследования, его ограничивающим условием. И тем не менее мы не имеем ответа на вопрос: «Что такое человек?»

// III Фроловские чтения. Москва, ноябрь 2003.

Этика Шопенгауэра обычно характеризуется как пессимистическая. В этом усматривается ее своеобразие и отличие от всей предшествующей европейской этики, прежде всего от этики Нового времени. С такой оценкой не приходится спорить. Пессимизм Шопенгауэра очевиден. Он пронизывает всю его философскую систему и является сознательной нормативной программой. Это - первый в истории европейской философии случай последовательного жизнеотрицания. Резигнация, переходящая в мизантропию - глубоко выношенное убеждение Шопенгауэра, приобретающее под его талантливым пером черты убедительности. Особо следует подчеркнуть: его пессимизм убедителен без того, чтобы становиться привлекательным. Он не наряжается в привычный эвдемонистический наряд и стремится утвердить себя именно как пессимизм. Во всяком случае, опыт Шопенгауэра показал, что философ, глядящий на мир без доверия, мрачно и безнадежно, находит в нем не меньше доказательств своей правоты, чем мыслители, преисполненные благодушия, оптимизма и веры.

// Шопенгауэр А. Афоризмы житейской мудрости / Пер. Ю.И.Айхенвальда. Общ. ред. и вступительная статья А.А.Гусейнова, А.П.Скрипника. М.: Философское общество СССР, 1990