публикации/авторы/Мурзин Н.Н.

Хайдеггер показывает, что существо техники может осуществиться и иначе, может быть рассмотренным в иной связи. Конкретная «техника» в ее нынешнем состоянии далеко не предел, не последнее слово этого осуществления. Развитие техники, открытие немыслимых ранее разрушительных перспектив даже на руку Хайдеггеру как философу, поскольку в самой доступной форме сообщает современному человеку идею о возможности полного уничтожения всякого существования, прекращения бытия, и работает против «субъекта», самонадеянно полагавшего совсем недавно овладеть сущим легко, без борьбы и без последствий. Тем самым человеческое существование снова выносится в эсхатологический простор, где только и возможно мышление бытия. Техника в проектировании, расчете и исчерпании поставляемого ею возвращает нам страх Ничто, который мы забыли. Значит ли это, что Хайдеггер прав, цитируя Гельдерлина: там, где опасность, вырастает и спасительное?5 Стоило ли поставить мир на грань уничтожения, сыграть в эту рискованную игру, чтобы вернуть богов, священное чувство жизни, по которому Хайдеггер так тоскует? В любом случае, этот ход такой же alogon, как и Гераклитов polemos.

Значение Серена Кьеркегора для современной философии и культуры в целом трудно переоценить. Ему отдают дань уважения Хайдеггер, Сартр, Камю, Делез; его учеником и последователем считал себя Шестов. Кьеркегор считается провозвестником философии экзистенциализма; тематика и стиль его работ позволили ему шагнуть за рамки собственно философского учения и выразить дух и истину времени — времени «после Гегеля». Его имя — почтительно ли, скептически ли — произносится наряду с именами других великих «иррационалистов» и «ниспровергателей» классической философии — Шопенгауэра и Ницше — мыслителей, определивших философский облик современности, в отличие от других, заслуга которых, нисколько ни умаленная этим сравнением, в определении современного облика философии. Мы все, в известном смысле, стоим сегодня на плечах этих гигантов, значение которых для философии трудно переоценить. Они, каждый по своему, считали себя врагами классической традиции и находили нужным выступить против нее; если сравнивать их в этом отношении, то нетрудно заметить: критика Кьеркегора наиболее содержательна и последовательна, критика Ницше — наиболее широка, критика Шопенгауэра — наиболее строга по форме. Они сыграли роковую роль в истории западной философии; остроумие, психологическая тонкость, проницательность и литературный блеск их произведений оказались ближе по духу веку belle lettre, духу, съежившемуся до шагреневой кожи души с ее страстями и треволнениями, чем тяжеловесные гегелевские писания. Они не стали завоевывать ученых, они завоевали публику — пусть не сразу, пускай прижизненной славы на их долю почти что не выпало (разве что Шопенгауэру в старости), но пришло время — и они заблистали; хоть и не через триста лет, как мечтал Ницше, но слава все-таки пришла. Однако в отличие от века, подхватившего их призыв покончить с отвлеченной мыслью, как в свое время другой век подхватил призыв Вольтера ecrasez l´infame, каждый из них по-своему признавал величие того, на что посягал. Тогда, в эпоху Гегеля, это был не рассчет, а бунт. Пожалуй, один Ницше осознавал полностью, что он делает, чем делается — водоразделом, который должен навсегда отделить прошлое от будущего; он верил в конечное торжество своего дела. Шопенгауэр только жаждал признания; Кьеркегор не сомневался в правильности избранного им пути, но вряд ли всеръез верил, что добъется успеха.